На берегу Жуч протянул Самохе флакон темного стекла:

— Вот, Мелита велела натереться после купания. Самоха, знавший, что Мелите известно о жучевом невезении с девушками, подозрительно спросил:

— Кому велела? Тебе или мне?

— Обоим, — твердо сказал Жуч.

Оседланные лошади уже ждали у ворот конюшни. Граничары вскочили в седла и, помахав Вильдо на прощание, тронулись в путь. Их лошади процокали по булыжнику Гончарной улицы, который сразу за Земляными воротами, у которых скучали в карауле Поруха Овод и Бул Носопырка, проводившие беззаботных юнцов завистливыми взглядами, сменился, никогда до конца не просыхающей, грязью Архонского тракта. Здесь их догнала повозка Клепилы. Клепила не признавал верховой езды, почитай каждый житель Лихоты наизусть знал твердимое Клепилой как заклинание, о том, что прадеды наши пришли в Пойму пешком, везя ослабевших на телегах, и не гоже нам… Сегодня, вероятно, Клепила числил себя по разряду ослабевших. Запряженный в телегу рыжий меринок Сивка, в обычное время очень неторопливое создание, сейчас двигался с непривычной для себя скоростью.

Виной этому были, подобранные Клепилой у охаянной им корчмы Корнелия Лупы, Лисенок и Пайда Белый, которые, несмотря на то что у Белого был разбит нос, а у Лисенка порвана до пупа рубаха, пребывали в превосходном расположении духа, и от самой корчмы отчаянными голосами пели старинную граничарскую песню про Бабая Сокрушителя, знаменитого тем умением с которым он выпутывался из неприятностей, в которые его без конца заводили природная пытливость ума и живость натуры. У этой песни было множество достоинств, во-первых, она была очень длинной, можно сказать, бесконечной, так что ее хватало надолго. Во-вторых, от исполнителя не требовалось ни слуха, ни, если уж быть до конца честным, голоса. Поэтому любой граничар мог всегда поддержать себя в трудную или в веселую минуту любимой песней. Вся соль была в припеве. Он звучал так: Ай-яй-яй, Бабай! — и петь его следовало как можно громче.

Лихотские девицы Самоху и Жуча всерьез не принимали, в отличии от Пайды Белого и Панты Лисенка, которые считались завидными женихами и поэтому могли позволить себе многое. Впрочем когда кавалькада свернула с тракта на обсаженный вековыми липами проселок и показались огни Поганого хутора, повозка Клепилы отстала. Обернувшись, Самоха увидел, что остановилась она возле бревенчатого мостика, перекинутого через Девий овраг, на дне которого клокотал Девий же ручей. Вода в нем, даже в самую жару, оставалась ледяной. Белый и Лисенок, бережно поддерживая друг друга, сползли с повозки и подойдя к краю оврага, вдруг исчезли, словно их там и не было. Клепила оживленно размахивал руками, но вылезать из повозки явно не собирался.

— Посыпались протрезвляться, — сказал Жуч. — Для Клепилы праздник уже начался.

Почему хутор назывался Поганым, никто толком не знал. Лох Плотник был его третьим хозяином, но сказать, что с прежними хозяевами стряслось что-нибудь из рук вон плохое, было нельзя. Набеги варваров, моровые поветрия, стычки с соседями возле межевых столбов, всего этого в жизни обитателей хутора хватало и не один из них сложил при этом свою голову. Но летопись жизни на других хуторах была не менее богата кровавыми происшествиями, а иначе в Пойме и не бывало. До Лоха хутором владел Дюдя Еловая Шишка, но когда залетные халаши в очередной раз подпалили хутор, плюнул, и, поверив в долг, продал хозяйство пришельцу, у которого ничего не было, кроме топора за поясом. Через год Лох отстроился, через пять — выплатил долг и стал полновластным владельцем.

Жизнь Поймы быстро втянула Лоха в свою орбиту. То он бросался на выручку соседям, то они выручали его. Стрелы свистели над частоколом, лязгали сабли, оборона сменяла нападение, как день сменяет ночь. И все это время Лох работал, не покладая рук.