Первая доза коньяка, поначалу радовавшая легким теплом, уже куда-то испарилась. Костя вдруг почувствовал сильную усталость. Усталость накатила волной и наполнила тело железной тяжестью. Костя снова налил в бокалы. День выдался трудный. Он долго работал, застрял в центре города, возвращаться пришлось поздно.

— Ну как, полегчало? — спросил он у Маши.

— Да, мне уже лучше. — Она утвердительно закивала.

— Давай выпьем еще.

Она робко взяла бокал. Обозначился характерный изгиб в рисунке губ.

— Ты один здесь живешь? — Маленькая ласточка над переносицей взмахнула крыльями.

— Нет, не совсем. Иногда по ночам кто-то скребется. То ли крыса, то ли домовой.

Маша попыталась улыбнуться, сдвинув уголок рта.

Они выпили.

— Может, хочешь перекусить? — спохватился Муконин.

Маша молча пожала плечами.

— Кажется, у меня завалялась пара яиц. Пойду, сделаю яичницу.

Так он сказал, и отправился на кухню, и по пути вдруг осознал, как пошло прозвучала первая фраза. Пошло прозвучала бы в иное время, в ушедшем мире, но здесь и сейчас на подобное уже не обращаешь внимание.

Когда Костя вернулся, он застал ее в том же положении. Как будто за эти пять минут его отсутствия она даже не пошевелилась. Девушка сидела с пустым бокалом в руке, вжавшись в кресло, и зачарованно смотрела на мелькающий экран. В фильме пьяный Лукашин в этот момент изумлялся тому факту, что он находится в Ленинграде, а не в Москве. Маша лишь мотнула головой в сторону вошедшего Кости, и блеснули глаза.

— Вот, поешь. У меня что-то нет аппетита. — Он протянул ей тарелку, с которой призывно смотрели два больших желтых глаза, сервированных с одного краю вилкой, а с другого — кусочком черного хлеба.

— Спасибо, — тихо поблагодарила Маша, устроила тарелку на коленках и сразу принялась кушать.

Он стал молча наблюдать, как она изящно держит вилку, как тщательно пережевывает, аккуратно работая челюстями, как поднимает исподлобья виноватые глаза. Ну точно, котенок. Выкинутый за порог из благородной семьи. Подыхать будет от голода, а все равно съест не торопясь.

Когда тарелка опустела, Маша поставила ее на комод, находившийся поблизости. Вопросительно и добродушно поглядела на Костю. Ему почудилось, что карие глаза ее затянулись поволокой. Муконин опять разлил коньяк.

— Ну вот, теперь можно еще выпить, — попечительно сказал он.

В этот раз Маша с готовностью приняла большую рюмку. Осушила вслед за ним, и даже почти не поморщилась.

И после этого ужина-чем-бог-послал, и этого третьего коньяка, она начала таять, как снежная баба. Принялась вдруг говорить без умолку, подобно случайному попутчику в купе поезда. То скупая слеза появлялась на раскрасневшейся щеке, то редкий смешок озарял ее, — она рассказывала о своих недавних бедах и давних радостях. О том, как тяжело было ехать в холодном вагоне, набитом вонючими беженцами, как трещала голова от плачущих младенцев и пьяных причитаний. О том, как хорошо было в детстве, как она ездила в Турцию с родителями, и купалась в Черном море, а небо было чистое и мирное, и никто не предполагал, что все когда-то вот так вот жестоко изменится. И что папа в разгар второго экономического кризиса отправился на заработки в Москву, и там потом оказался в самом эпицентре ядерного гриба, а мама умерла от сердечного приступа. И как она, Маша, села в поезд и поехала.

Тут она, наконец, заплакала, со всхлипами, с сотрясанием хрупких плеч и шерстяной выпуклости на груди.