Я вышел из «Вольво».

Сидя за рулем, Лив обернулась ко мне:

— Возвращайся домой.

И тронулась с места.

Шум дождя, словно истинный голос этого острова, не стихал. Забираясь в машину, я в последний раз посмотрел туда, где начиналась тропинка. Народу стало меньше, но сирены полицейских машин продолжали завывать в темноте.

Я сел за руль, потерявшись в лабиринте мыслей, которые никуда не вели. Все они были окрашены болью. Мне хотелось во что бы то ни стало остановить это. Но оно не останавливалось… И здесь, в машине, меня настиг первый приступ слез. Будут еще и другие, но по силе с этими вряд ли смогут сравниться. Мгновением раньше ничто этого не предвещало. Рыдания били меня изнутри, словно накатывающие волны. Это длилось минуту или две. Я почувствовал себя совершенно разбитым, изможденным. Хрипло дыша, я дотронулся до лба, разбитого о руль.

Наоми.

Ее имя само скользнуло с губ. Оно вылетело из меня, как дыхание. Как если бы в меня вселился чревовещатель и сказал это без моего участия.

Повернув голову, я едва не подпрыгнул от страха. К ветровому стеклу буквально приклеилось лицо, и глаза следили за мной из-под козырька, с которого стекала вода. Доминик Сильвестри, заместитель шерифа. Я нажал на кнопку, и стекло опустилось.

— Генри, ты в порядке?

Я кивком подтвердил, что да, вытер слезы и сопли. Полицейский положил руку мне на плечо, дружески сжал его. Удивительно, но от этого простого жеста мне стало гораздо легче.

— Возвращайся к себе, — сказал он.

Я снова кивнул и, в свою очередь, тронулся с места. Паркуясь у дома, увидел, что дождевая вода переполнила канавы и водостоки. Из гостиной доносилась певучая мелодия виолончели. Я узнал этот отрывок: «Лебедь» Камиля Сен-Санса. Лив играла его уже сотни раз, и волнующая меланхолия этой пьесы сделала мое отчаяние практически непереносимым.

«О боже, Лив! — подумал я. — Неужели это не могло подождать?»

Но едва за мной закрылась дверь, музыка смолкла. Лив выключила метроном, к чему-то прислонила тяжелый инструмент и встала. Я услышал приближающиеся по паркету ее шаги и другие — более легкие и изящные, — принадлежащие Франс, которая спускалась по лестнице.

— Генри, — только и сказала Лив.

Я без слов последовал за ней.

Дом у нас большой. Там есть гостиная — одновременно для жильцов и для нас — с камином из мрамора с прожилками, над которым висит большое зеркало, окруженное стеной книг и дисков. Жильцы могут брать их на время — в каждой комнате есть проигрыватель. Увенчанные полукруглым стеллажом стеклянные двери выходят на террасу. Сейчас вид из окна был полностью затянут дождем.

Здесь они меня и обняли — крепко. Сначала одна, потом другая. Сжимая в объятиях по доброй минуте, целуя, держа за руки, снова обнимая.

— Генри… Генри… Генри, — прошептала Лив мне на ухо. — Мальчик мой…

Франс обняла меня в очередной раз. Ее красивое лицо, с тех пор как я посмотрел «Проклятие» — фильм ужасов семидесятых, ассоциировалось у меня с лицом Ли Ремик, светловолосой актрисы со светлыми глазами, сыгравшей роль приемной матери. Ее черты способны выразить неисчерпаемую гамму чувств и эмоций. Жестами она изображала любовь и привязанность, а ее грустный взгляд не отпускал меня ни на секунду. Я позволил им излить на меня свою нежность, а сам словно со стороны наблюдал этот цирк. Мира, в который я верил и в котором вырос, больше не существовало. Он только что взорвался вместе со смертью Наоми.