Она подошла и погладила больную по щеке. В горло у той была вставлена трубка, через которую она дышала; через другую трубку, подсоединенную к вене на руке, она получала питательный раствор. Никакой реакции на прикосновение, даже ресницы не дрогнули. Она подумала о той Анне, о которой рассказывал Мартин Данелиус. О женщине, полной жизни. Легкой, подвижной, остроумной. Сильной женщине, которая не боялась думать о будущем и сделала все, чтобы обезопасить себя от такого жалкого и унизительного конца.

Она надеялась на другое. Надеялась, что, увидев Анну, почувствует, что не имеет никакого права решать: жить той или умереть. Она хотела только посмотреть. Знала, что увидит здесь, знала, на что идет. И задавала себе страшные вопросы. Ну что ж… теперь у нее есть на них ответ.

Она искала смысл… Но перед ней было доказательство бессмысленности существования. Никто на свете не смог бы убедить ее в том, что страдания несчастного существа, лежащего на больничной койке, кому-то приносят пользу. В растительном существовании нет никакого смысла. И тем не менее она словно чувствовала на своих плечах груз всех десяти заповедей, высеченных на скрижалях. Тело боролось с разумом, и она напомнила себе, что тело всегда слабее духа. На столике рядом с кроватью стояло в рамочках несколько фотографий. На одной из них — Анна в молодости. Красивая молодая женщина рядом с другой женщиной, наверное, сестрой. Сестра. Она так хотела иметь сестру. Настоящую сестру.

Сестра. Как она о ней мечтала… Ей было пять, и мысль, что она — единственный ребенок в семье, уже стала привычной. Единственный, но нелюбимый. Она чувствовала, что не вписывается в семью, где было столько правил, которым надо следовать, ожиданий, которым надо соответствовать, вопросов, на которые надо знать ответ. Она же предпочитала жить, а не думать о том, как это делать. Нет, она не была несчастна. Просто ей чего-то не хватало. И это не могли восполнить ни булочки в буфете, ни запретные игры со спичками. Быть может, она заразилась этим от родителей, у которых менялось выражение лица при виде коляски с новорожденным или когда они слышали, что у кого-то «прибавление» в семействе.

Когда в тот день она вернулась домой, родители просто сияли. Наконец-то счастье было полным и безграничным. Несколькими неделями позже ей объяснили причину: у нее будет братик или сестричка. Мама ждет ребенка.

Только тогда она почувствовала, что такое семья. Теперь можно было открыто смеяться, недовольство словно исчезло из их дома, а хорошее настроение там поселилось. И только тогда она поняла, чего же именно ей не хватало. Наверное, родители снова открыли друг друга для себя. Папа гладил маму по животу и целовал на людях. Мама разрешала ей спать в родительской спальне и делать то, что раньше строго запрещалось. Даже примерять свои вечерние платья.

Когда подошло время родов, ее отослали к соседям. В волнении девочка бегала по комнатам, она не могла усидеть на месте ни секунды. Соседка потребовала прекратить беготню. «Теперь, когда в доме будет маленький, ты должна вести себя тихо, — сказала она. — Теперь ты не единственный ребенок в семье».

Она до сих пор помнит эти слова. И тон, каким они были произнесены.

Ей пришлось надолго задержаться у соседей. Она спала в чулане, где воняло старым тряпьем, и ее мучили кошмары. Когда же ей наконец позволили вернуться в свою комнату, выяснилось, что мама с папой уже давно дома. С младенцем. Ирис.

«Ирис — это такой цветок, очень красивый», — пояснила мама.