Он решил воздержаться от обычного аперитива в американском баре, и они сразу же прошли в Речной ресторан. Многие полагали, что это лучший ресторан в Лондоне, и Джером вполне разделял эту точку зрения. Высокие окна, глубоко врезанные в стены и прикрытые темно-красными шторами, выходили на набережную и сад, из окон открывался восхитительный вид на Темзу. Когда их усадили за столик, Джером распорядился, чтобы шторы раздвинули. Метрдотель заколебался, но Джером с улыбкой сказал:

– Моей дочери нравится смотреть на реку, хоть сейчас и темно.

В ответ метрдотель почтительно склонил голову:

– Разумеется, сэр.

Мистер Кингсли был уважаемым клиентом. Если его дочери вздумалось нарушить торжественный вид ресторанного зала распахнутыми шторами одного из окон, стало быть, нужно их раздвинуть. И кроме того, девочка только что потеряла мать. Метрдотель обратил внимание на ее черное бархатное платье, на плотно сжатые губы и распорядился придвинуть стул девочки еще на несколько дюймов поближе к окну, чтобы она спокойно могла любоваться ночным видом реки.

– Омара, утку по-пекински и бутылочку «Монтраше» урожая 1914 года, – распорядился Джером, решив, что скорбь скорбью, но это вовсе не означает, что нужно отказывать себе в удовольствии отведать доброго вина.

– А для мадемуазель? – осторожно поинтересовался метрдотель.

Вопрос несколько удивил Джерома. Он впервые ужинал с дочерью вне дома, и ему даже в голову не пришло, что Элизабет не сумеет сама решить, какое блюдо выбрать.

– Я тоже буду омара, – сказала она, чтобы отец, не дай Бог, не выбрал ей чего-нибудь совсем уж детского. – И утку, но без «Монтраше».

Официант сдержал улыбку.

– Может, лимонада? – тактично предложил он. Элизабет колебалась, затем отрицательно покачала головой. Лимонад – это звучало так банально.

– Нет, спасибо, – с достоинством ответила она. – Нельзя ли принести ананасового сока?

Официант кивнул, восхищенный ее шелковистыми, золотистого оттенка волосами, почти средневековой скромностью ее черного бархатного платья и грациозностью движений, которая впитывается с молоком матери.

Ресторан был полупустым, многие остались в этот вечер дома, напуганные отвратительной погодой, хотя для завсегдатаев «Савоя» ненастье не являлось серьезным препятствием. Джером с явным удовлетворением оглядел зал и отметил, что никого из знакомых за ближайшими столиками не оказалось. Ему уже осточертело выслушивать от друзей и знакомых соболезнования. Эти слова не приносили утешения. Они были сродни банальностям, за которыми не стояло никакого понимания тяжести постигшей его утраты. Только Элизабет могла понять его нынешнее состояние, и только рядом с ней он чувствовал себя комфортно.

Посмотрев на сидевшую напротив дочь, он задумался над услышанным от Адама. Неужели музыка и вправду так много значит для нее? Конечно, Элизабет талантлива, все в один голос твердили об этом. Но впрочем, этого и следовало ожидать. В конце концов она ведь не чья-нибудь, а его собственная дочь. Он с гордостью посмотрел на Элизабет. Но и в Париже есть музыкальные учебные заведения, наверняка гораздо лучше лондонских. Он непременно что-нибудь придумает.

Подали омара, и когда Джером стал с ним расправляться, волна приятного успокоения залила его душу. С этого дня Элизабет сделается его непременной спутницей, как прежде Серена, и всюду они станут бывать вдвоем. Он чуть заметно свел брови на переносице. Серена терпеть не могла разъезды и не вполне сознавала, зачем бизнесмену постоянно разъезжать по миру. И хотя Джером обычно ссылался на неотложные дела, оба понимали, что это не совсем правда. Если бы он хотел оставаться в Лондоне, то вполне мог бы это устроить. Но дело в том, что ему не сиделось на месте, он куда лучше чувствовал себя в отелях, нежели в собственном доме.