– Я стучалась в дверь, но никто не ответил, миледи.

Увидев лицо хозяйки, она выпустила юбки и застыла на месте. Глаза ее округлились. Потом подозрительно прищурились.

Покрутив могучей головой, Хенни заметила удаляющуюся темную фигуру и приложила ладонь козырьком ко лбу, вглядываясь в даль. Адам Силвейн, прямой, как солдат, легким размашистым шагом шел по дороге.

Женщины молча смотрели ему вслед. Смотрели так долго, что со стороны это могло показаться странным.

Он так ни разу и не оглянулся.

– Ну вот он, настоящий мужчина, – проговорила наконец Хенни, словно продолжая спор о преподобном.

Ева пренебрежительно фыркнула.

– Твои мозги, должно быть, створожились от деревенского воздуха. – Надменно вскинув голову, она направилась к карете.

Хенни, тяжело пыхтя, припустилась за ней.

– Послушайте-ка меня. Вы считаете себя такой умудренной и важной, думаете, что изучили вдоль и поперек все разновидности мужчин, какие только есть в природе. Но если у вас в саду полным-полно цветов, все они начинают пахнуть одинаково, верно? Вы уже не отличите один аромат от другого. А я говорю вам, этот парень лучше остальных.

– Потому что он священник? Ради бога, Хенни, Силвейн… всего лишь мужчина, – утомленно проворчала Ева. Произнести «всего лишь», говоря об Адаме Силвейне, было легче, когда тот не стоял так близко, что она могла различить оттенки в его шевелюре. – Под одеждой все одинаковы. В конце концов это всегда становится очевидно. И не важно, как они выглядят – подобно ангелам или подобно горгульям.

– Я не говорила, что он святой праведник или даже хороший человек. Я сказала, что он лучше остальных, – упорствовала Хенни.

Этот знакомый назидательный тон уверенного превосходства, который обычно звучал в голосе Хенриетты, когда та не находила убедительных доводов в споре, безумно раздражал Еву. Будто мало обид выпало на ее долю в этот день.

Почему-то особенно больно задело ее слово «лучше». Казалось, у нее самой нет ни малейшей надежды стать лучше. Давным-давно жизнь позаботилась об этом, и запущенный когда-то волчок продолжал крутиться сам собой, все быстрее и быстрее. Однако Ева ни о чем не жалела. Сожаления означали бы, что она могла сделать иной выбор, а ей не приходилось выбирать. Еще недавно она упивалась победой, воображая, будто трезвый расчет вознес ее на вершину успеха, но последующие события разрушили иллюзии, как кий разбивает выложенные треугольником бильярдные шары.

– Тебе следует помнить, Хенни: с возрастом не всегда приходит мудрость.

– Вы вечно говорите что-нибудь в этом роде, когда знаете, что я права. Имейте в виду, этот пастор не для капризных неотесанных девчонок вроде вас.

– Одна капризная неотесанная девчонка слишком долго терпит твое нахальство.

Продолжая добродушно перебраниваться, они дошли до кареты.

Кучер с лакеем как раз закончили перепрягать лошадей. При приближении хозяйки оба встали навытяжку.

– Зачем пастор перевязал лошади копыто? – обратилась Ева к лакею.

– Он настоял, миледи. Сказал, что ему жаль рвать наши ливреи.

– Но… я не понимаю… зачем кому-то рвать ваши ливреи?

– Из предосторожности, миледи. Надо было защитить копыто, пока лошадь не подкуют заново. Подкова слетела, но мерин вроде бы цел. Повезло, что он не охромел. Преподобный умеет обращаться с лошадьми! – с восхищением протянул слуга. – Если мы поедем не спеша, то доберемся до дома, не причинив вреда бедняге.