После этого вместе с судьей, который огласит приговор, в камеру к нему явятся священник и два тюремщика. Священник будет находиться с ним до последней минуты, чтобы утешить его, принять покаяние и отпустить грехи, а тюремщики должны следить, чтобы он не наложил на себя руки и тем самым не избегнул бы наказания. Кроме того они принесут с собой свечи, вино и молитвенник.

При мысли об этих визитерах на потрепанном лице Фукса появилась низкая коварная усмешка.

«Эти черные господа очень удивятся, когда найдут гнездо пустым,— подумал он.— Представляю, как они кинутся меня искать! Постараюсь их позабавить и самому позабавиться… Но вот бьют часы!»

Фукс считал удары.

«Восемь,— пробормотал он,— только восемь. Еще целых два часа надо провести в этом проклятом каземате.

Эй, Фукс, что было бы с тобой, если бы добрый сострадательный барон не протянул тебе руку помощи? Я думаю, тебе было бы несдобровать. С этой машиной, которую придумал человеколюбивый доктор Гильотин и сам на себе испробовал, шутки плохи! Завтра ровно в семь часов ты отправился бы в тот мир, откуда нет возврата и куда ты один раз уже заглянул (разве не может так выразиться тот, чья голова чуть не лежала на плахе). Пятьдесят один год избегал ты этой участи и хорошо понял, как неприятно умирать насильственной смертью. Но увы, все мы эгоисты и не всегда готовы перенести то, что делаем другим.

Как много людей радуется, что я одной ногой стою уже на эшафоте. Их столько, что и не сочтешь!

Первый из них — это князь Монте-Веро, но у него есть основания радоваться, и я не в обиде на него за это. Когда я выйду отсюда, то первым делом сверну голову его любимцу…

Далее, моей смерти обрадуются полицейские чиновники, потому что избавятся от человека, причинившего им столько забот и писанины,— о, я это хорошо знаю, сам когда-то был канцеляристом!

Их тоже можно понять — приходится либо умирать с голоду, либо самим воровать и брать взятки; попробуй-ка прокормить семью на жалованье пятнадцать талеров в месяц, при этом прилично одеваться и платить налоги! Они и шагу не могут ступить без особого соизволения начальства, только голодать им дозволяется в любое время!

Ну, кто еще? Палач будет рад моей смерти, но и ему я прощаю, так как казни составляют его единственный доход.

Тюремщик Гирль, вероятно, тоже будет доволен, что избавится от столь беспокойного арестанта,— он не очень-то мне доверяет и правильно делает! Кто знает, остался бы он в живых сегодня вечером, если бы не помощь барона…

А сколько любопытных рады будут увидеть преступника на гильотине! Может быть, кое-кто из зрителей и сам когда-нибудь познакомится с ней, но уже не вырвется из ее объятий.

Но все вы, ждущие моей смерти, будете обмануты, ожидание и радость ваши напрасны, последний час господина Фукса еще не настал!

Девять часов. Сейчас, должно быть, Гирль отдаст мне свой последний визит…»

Этими словами Фукс завершил свой внутренний монолог.

Послышались тяжелые шаги, кто-то подошел к двери камеры. Фукс уселся на соломенное ложе, под которым хранился маскарадный наряд. В камере было темно, прежде в это время всегда уже горел фонарь. Однако в эту ночь его должны заменить восковые свечи.

Лязгнул замок, дверь отворилась, и вошел Гирль, дюжий и угрюмый тюремщик. В одной руке он держал фонарь, в другой — связку ключей.

Сколько раз наносил Гирль последние визиты заключенным в Ла-Рокет!

— Ну, Гирль! — воскликнул Фукс, в то время как тюремщик тщательно подметал углы камеры,— как там мои дела?

— Ничего не знаю,— буркнул тот.

— Я хотел бы проститься с вами.

— Это вы всегда успеете. Встаньте, я приведу в порядок вашу постель.

«Вот это уже лишнее,— подумал Фукс,— знал бы он, что там лежит!…»

Вслух он приветливо сказал:

— Полно, не беспокойтесь, я сам приберу свою солому.