Отец тоже был тут и смотрел на нас с отцом Реми, хмурясь; виконт де Мальмер стоял, скрестив руки на груди. На жениха я смотреть не решалась. Отец Реми подвел меня к родственникам, настоящим и будущим, и отпустил мою руку, обрывая связь.

Очень жаль. Пока я чувствовала его прикосновение, мы были сообщниками. А теперь?

— Отец де Шато, — осторожно сказал граф де Солари, словно не был уверен в том, что ему сегодня удастся обойтись без смертоубийства на балу, — что это вы такое только что танцевали с моей дочерью?

Я посмотрела на священника — это оказалось легче всего. Отец Реми улыбался, не так, словно клинок бросал, как мне посреди зала, а безмятежной улыбкой благочестивого служителя Господнего.

— Легкий танец, вольту. Разве его не танцуют нынче? Музыканты его знали. Мадемуазель де Солари показалась мне немного печальной, и я решил ее развлечь.

— Вы… — отец прочистил горло.

Я знала, как тяжело ему сдерживаться, и, чтобы предотвратить бурю, взяла его под руку.

— Папа, отец Реми наверняка не хотел оскорбить меня.

— Оскорбить? — священник нахмурился. — Разумеется, нет.

— Вы не знали разве, что вольту теперь не танцуют? Это запрещено, — мой жених решил разом все прояснить.

— Как странно. У нас танцуют.

— У вас в деревне — возможно. Но здесь Париж. И заставлять соблюдающую приличия даму пройти через танец, запрещенный самим королем, — это оскорбительно.

— Все верно, если я обидел даму, — согласился отец Реми, — пусть она решает. — И он повернулся ко мне со своей иезуитской усмешкой. — Дочь моя Мари-Маргарита, вы оскорблены?

Я вздернула подбородок и ответила:

— Нет.

Неделей раньше я бы сказала «да» — не сомневаясь, не колеблясь, использовала бы шанс навсегда удалить незнакомого человека из дома. Отец Реми был неизвестен мне и непредсказуем, не нужен сейчас, пока я оставалась незамужней. Потом мачеха могла хоть под завязку набить дом голубоглазыми духовниками, словно мешок зерном; несколько дней назад я, попав в подобную ситуацию, с милой улыбкой растоптала бы ростки карьеры отца де Шато в светском обществе Парижа.

Сегодня он взял меня в сообщники, и я пока не понимала — зачем.

Мачеха замерла, глупо округлив рот, отцовское лицо казалось мне размытым пятном, а виконт де Мальмер яростно потер щеку указательным пальцем. Я и раньше замечала за ним эту привычку — как будто его кто-то укусил чуть выше аккуратной бороды, и теперь укус чешется.

Лик отца Реми сиял непорочностью архангела с византийской иконы.

— Я думаю, что отец Реми непременно покается теперь и попросит у Господа прощения за свою ошибку, — добавила я, так как все молчали.

Веселое пиликанье скрипок придавало немой сцене налет абсурда.

— И я исповедуюсь и покаюсь. Правильно, отец Реми?

— Правильно, дочь моя Мари-Маргарита. Жду вас завтра в полдень в капелле.

— Я не опоздаю.

Взгляд мачехи скользнул мне за спину, и я обернулась. Средь расступающихся гостей торжественно шествовал Дидье, на вытянутых руках он нес поднос, накрытый серебряной крышкой, и смотрел так гордо, будто выносил его величеству корону на сочной бархатной подушке. Остановившись от нас в двух шагах, Дидье поклонился, не нарушив спокойствия подноса, и громко доложил:

— Гусиный паштет для его светлости виконта де Мальмера!

Праздничное явление паштета не прошло незамеченным — некоторые гости подошли поближе под предлогом, что желают посмотреть на изысканное блюдо, которого после трапезы виконта еще на всех хватит, не оскорбят же хозяева дома невниманием! Я подозреваю, что на самом деле им всем хотелось послушать, о чем мы тут в узком кругу секретничаем после вольты.