— Что ты несешь? — поморщился я. — Просто расскажи мне об этом проекте, пока я не отправил тебя в ядерный ад.

Руку при этом я держал на дробовике.

— Ладно, — сказал Егор Егорович. — Не хочешь по-хорошему…

Я не заметил никакого движения с его стороны. Но стены затряслись. Сначала несильно, потом грохот увеличился. Стеклянный купол командного центра треснул, осколки стекла полетели вниз вместе с перекрытиями.

Рушился не только штаб. Весь город, все здания, казавшиеся неприступными, покрывались огромными трещинами, и разваливаясь, превращаясь в груду строительного мусора.

Я успел вдавить курок, стреляя в Егора Егоровича и отправляя его в госпиталь. Только поднял голову, и увидел, как на меня летит огромная металлическая перекладина. Кажется, я даже глаза не успел закрыть.

Тьма с густым зеленым оттенком. Удушливая, липкая, бесконечно глубокая. Она душила меня, и только боль вышвырнула меня оттуда.

Боль в каждом клетке тела.

Я должен был очнуться в госпитале. Открыть глаза и увидеть белый потолок, услышать равномерное гудение медицинских приборов, почувствовать датчики на теле…

Но вместо этого я чувствовал боль. Пучок оголенных нервов в кислоте. в кипятке. Я сам стал болью.

Безумие. Смотреть, как тебя жрут люди, похожие на зомби. Сохранять сознание, не умирать. Падать в тьму, и снова выныривать. К компании из нескольких голодных безумцев и тела, живого тела.

До города, до спасительного госпиталя, рукой подать. Несмотря на то, что ночь, виднеется стена, и остовы разрушенных зданий.

Но как кричать, когда один из безумцев вцепился в горло, а еще один отрывает мясо со щеки.

— По-мо-ги-те...

Это был он, Павел Дуров. В тот день, когда я сюда попал. Атака безумцев, голос… это был Паша. Или это был я. Тьма. Боль. Прожектор, шарящий во тьме.

— По-мо-ги-те...

Линза черного цвета. Лежит на земле, рядом с разбитым мотоциклом. Можно взять, но руки уже обглоданы до кости. Почему она здесь? Разве линза — не ключ ко всему? Разве не это было нужно Егору Егоровичу?

— Нет, не это.

Выстрелы из дробовика разнесли головы моим пожирателям. Боль не ушла, она не давала мне провалиться в темноту. Наверное, я кричал, но вряд ли у меня оставались легкие. И уши — как я мог слышать выстрелы, если ушей не было? Как я могу слышать, что говорит хранитель?

Не знаю. Но я его слышу.

Линза. Он искал линзу, оставленную Пашей.

— Я искал точку невозврата, — говорит хранитель, направляя в мою сторону руку с перстнем. — И я ее нашел. Круг замкнулся. Здесь и сейчас. Пора возвращаться домой, Анатолий Орлов.

Я смотрю на череп, украшавший кольцо, на круги, его обрамлявшие, на пустые глазницы. Тьма изумрудно-зеленого оттенка сгущается, притягивая меня к эпицентру. Боль не усиливается, потому что предел достигнут уже давно.

Давно. Недавно. Никогда.

Я корчился и кричал, сначала съежившись на сиденье рейнджровера, а потом вывалившись из машины на асфальт тротуара. Посреди Большой Дмитровки, рядом со светофором. Съежившись в эмбрион, я продолжал кричать от невыносимой боли — которой не было.

Вокруг собирались люди, кто-то схватил меня, удерживая, кто-то стал успокаивать, кто-то дал бутылку с водой, а я вырывался, уже не крича, а завывая. Мне все еще казалось, что меня жрут безумцы, что на мне не осталось вообще ни одного кусочка мяса.

Увидел человека в форме полицейского, он что-то спрашивал, но я не слышал и не понимал его. Другие люди тоже что-то говорили, но я не мог ничего разобрать.

Зато я явственно услышал голос Егора Егоровича, обращавшегося, кажется, к полицейскому.

— Офицер, — сказал он. — Этот человек только что пытался угнать мою машину. У меня есть свидетели.