Коммунизм — неизбежен, это неотвратимая стадия развития человеческого общества, это доказано Марксом. Коммунизм — это гуманизм в высшей степени проявления! И я всю жизнь верил в это — в общество, людей, разум и логику, в то, что люди способны все-таки подняться над обезьяной, обуздать свои пороки и построить лучший мир, без угнетения, боли и страданий. Я верил и платил за свою веру собственной кровью и потом!

И вот спустя семьдесят три года после того, как было дано начало самому разумному и правильному в истории обществу — вы... Я просто не могу осознать, вместить себе это в голову! Вы машете саблями, как дикари, вы планируете заговор против собственной Родины, вы читаете фашистского Ницше, изуверски мучаете старика и вешаете людей на стволах танков.

Вы все разрушили. Мою семью и мою жизнь. И ведь вы даже не покраснели, когда запугивали сейчас до смерти мою жену или когда убивали честного Леню. Хотя вы должны были расплакаться от одного осознания того факта, что вы творите. Где ваша жалость? Где вы потеряли свою человечность? Но вы не победите, нет! Никогда...

Министр научного атеизма вдруг замолчал. Он смотрел в черный дверной проем квартиры, в пустое отверстие, образовавшееся после подрыва двери, в прямоугольную бездну, напоминавшую, что уют жилища министра разрушен теперь навсегда.

И он видел, что свет в подъезде больше не горит. Кто-то его выключил или просто вывернул лампочку. Там, в темноте подъезда, двигалось нечто большое, черное и страшное.

— ... никогда, — продолжил Запобедов, срываясь на визг, — Вы не можете. Ведь мы все делали правильно, мы должны уничтожить вас, ведь мы хорошие! Нужно было убить всех сарматов тогда, в сорок третьем! Мы правильные и хорошие, поэтому мы победим...

Но вдруг из подъезда зазвучал голос. Голос шел прямо из темноты, и эхо подъезда усиливало его, делало громовым.

— Good guys only win in movies*, — процитировал зловещий голос столь ненавистную Запобедову западную певицу Си Си Кэтч.

Министр замолчал, сделал шаг назад, отступив подальше от черного дверного проема.

— Все, аллес, — обреченно сказал Шах-Ирридиев, попыхивая трубкой, — Босс пришел за тобой лично. А ведь тебя предупреждали, министр. Надо было реще собираться. Хана тебе теперь, Запобедов.

Министр научного атеизма в ужасе заметался по комнате, но бежать было некуда.

Страшная чернота подъезда, окровавленный труп на ковре, сарматские рожи. Нигде не скрыться.

И Запобедов повалился на колени, а потом заполз под стол, под укрытие белоснежной праздничной скатерти.

— Я плюю на все, что тебе дорого, министр — продолжил громовой голос из тьмы подъезда, — Я полностью игнорирую разум и логику. Я просто в них не нуждаюсь. Коммунизм и общественная польза отменяются навсегда. Я прохожу сквозь все твои планы и надежды, как меч через тело поверженного врага.

Я подпираю ножку стола Гегелем, придавливаю банку квашеной капусты Кантом, и заворачиваю воблу в Маркса. Полное собрание сочинений Толстого и Достоевского я сдаю в макулатуру, чтобы получить талон на один тонкий томик Ницше.

Я гашу своей четырехпалой дланью светлое солнышко материализма и атеизма, и наступает ночь, мир вновь становится волшебным и загадочным, как в древние времена. И эта ночь будет вечной. Разве ты не чувствуешь ее аромата, министр? Принюхайся.

В темноте возносятся к небесам старые башни Сарматской державы. Сектанты выходят из лесов, где они скрывались пять столетий, и несут людям Истину. В соснах вновь бродят гномы и поют свои песни. Древние сущности выползают из пещер и, более не таясь, смотрят прямо в глаза. В твои глаза.