– У-у, да у тебя тут, похоже, случилось, как выражается мама, продолжение банкета, – усмехнулась Люба, переходя на «ты»: теперь их никто не мог слышать.

Валерия с шумом втянула воздух, встряхнула головой, протирая ладонями глаза, потом бросила хмурый взгляд в сторону стола с остатками «банкета» и усмехнулась:

– Да, кажется, это был уже перебор.

– Вот… – Люба неуверенно протянула ей воду. – Я тут тебе принесла… Как чувствовала, наверно, что пригодится.

– Да уж, – хрипло хмыкнула Валерия. – Спасибо, Любушка. О, холодненькая…

Из-под крышки с шипением вырвался газ, и она надолго приникла к горлышку, а основательно утолив жажду, смочила виски и лоб. Потом, что-то вспомнив, потянулась к вешалке:

– Да, точно, я же вчера в твоей шляпе ушла.

Люба вернула шляпу на крючок, скользнула пальцами в растрёпанные волосы Валерии.

– Оставь, это подарок.

Несколько мгновений Валерия с закрытыми глазами прислушивалась к прикосновениям, и её бледное лицо разглаживалось, становясь нежно-задумчивым. Когда веки поднялись, из чайной глубины её глаз на Любу дохнуло осенним холодом.

– Извини за вчерашнее. Я перебрала и потеряла берега…

– Незачем извиняться, Лер.

Приблизившись к ней вплотную, Люба оплела её шею кольцом объятий. Сердце скакало галопом, по плечам растекался плащ мурашек, а внутри ёкал и пульсировал горячий комочек. Валерия отвернулась – наверно, чтобы не дохнуть на Любу перегаром.

– Любушка, прости… Лучше забыть это.

Её ладони легли на плечи девушки и мягко, но решительно отстранили её. От этого прикосновения вниз по телу Любы стекала леденящая слабость, превращая руки в варёные спагетти, заполняя грудь и подкашивая ноги.

– Люб… – Валерия нахмурилась, обеспокоенно заглядывая ей в глаза. – Что с тобой? Ты прямо посерела вся… Ну-ка… На диванчик.

Каким-то образом Люба оказалась на старом советском диване с красно-чёрными узорами на обивке, а Валерия суетилась около стола:

– Чёрт, ни одного чистого стакана…

Ополоснув минералкой стакан, из которого она пила коньяк, Валерия выплеснула воду за дверь и наполнила его снова.

– Солнышко, а ну-ка, не умирай мне тут!

Она сидела рядом, расстроенная и встревоженная, и пыталась отпоить Любу водой, но помертвевшее горло не могло глотать. Жемчужинки-песни смывала холодная волна, и оставался только пустой песок – ни следа от ноги, ни рисунка, ни раковины.

– Вот, оказывается, каково это – забирать твою боль, – шевельнулись сухие, горчащие губы девушки. – Её очень много… Слишком много для меня.

Вздох Валерии защекотал ей висок.

– Девочка… Выкинь это из головы. Для тебя это – игра, эксперименты юности, а для меня – жизнь, понимаешь? Моё сердце уже не такое молодое, живучее и забывчивое, чтобы ставить на нём опыты. Всё не так легко, как пишут в книжках. Ты готова пойти против своей семьи, если потребуется? Готова потерять добрые отношения с мамой и папой? Довести до инфаркта бабушку?

– Они поймут… Они видели тебя и знают, какая ты… замечательная. – Онемевшие, будто после укола анестезии, щёки почти не чувствовали мокрых ручейков, только пятнышки оставались на подоле сарафана.

– Нет, это вряд ли. – Пальцы Валерии бережно вытирали лицо Любы, глаза дышали отстранённой, далёкой печалью. – Я тоже кое-что видела и кое в чём разбираюсь. Ты – единственная любимая дочка, над которой трясутся, умница, красавица… Кто ж тебя мне отдаст?

– Никто надо мной не трясётся. – Стакан в руках Любы поник, вода грозила вот-вот пролиться через край.