Меня тоже трясло. Заглядывание в чужую душу никогда не дается легко, и приятным это занятие тоже никак не назовешь. Бог мой, да иногда я даже ненавижу себя за такое умение. Я вовсе не хотел знать, что родители жестоко обращались с ней в детстве. Или что она вышла за человека, который относился к ней, уже взрослой, примерно так же. Что единственной ее надеждой, единственным лучом света в ее замордованной жизни были двое ее детей. Я не успел разглядеть всех двигавших ею мотивов, всю ее логику. Я так и не знал пока, зачем она втравила меня в эту историю – но я знал, почему: исключительно из любви к своим детям.

И это было все, чего мне по большому счету недоставало – это, и еще одна связь, едва заметное сходство с кем‑то, на которое я обратил внимание еще в первую нашу встречу у меня в офисе. Зная эти два куска мозаики, можно было почти без труда уложить на место и остальные.

Монике Селлз потребовалось совсем немного времени, чтобы овладеть собой. Она сделала это с внушающей уважение скоростью, словно привыкла мгновенно натягивать сорванную кем‑то маску.

– Я… я прошу прощения, мистер Дрезден, – она вздернула подбородок и смотрела на меня с видом хрупкой, оскорбленной гордости. – Что вы хотели от меня?

– Всего пару вещей, – ответил я, наклоняясь, чтобы поднять с пола посох и жезл. – Я хочу получить назад прядь моих волос. Я хочу знать, почему вы приходили ко мне в четверг, зачем втянули во всю эту кашу. И я хочу знать, кто убил Томми Томма, Дженнифер Стентон и Линду Рэндалл.

Взгляд Моники расширился еще сильнее, а лицо сделалось еще бледнее.

– Линду убили?

– Вчера вечером, – кивнул я. – И кто‑то намерен убрать меня таким же точно образом при первом удобном случае.

На улице громыхнул далекий гром. Еще одна гроза медленно надвигалась на город. Стоит ей разразиться, и мне крышка. Проще простого.

Я посмотрел на Монику Селлз и прочитал на ее лице: она не хуже моего знала про грозу. Она знала об этом, и в глазах ее не было уже ничего кроме горького, усталого отчаяния.

– Вы должны уйти, мистер Дрезден, – сказала она. – Вам нельзя быть здесь, когда… Вам нужно уйти, пока не поздно.

Я шагнул к ней.

– Вы мой последний оставшийся шанс, Моника. Однажды я уже просил вас довериться мне. Вам придется сделать это еще раз. Вы ведь знаете, что я здесь не затем, чтобы причинять боль вам или вашим…

За спиной Моники приоткрылась дверь, ведущая в коридор. Девочка, почти подросток, с волосами такого же цвета, как у матери, высунула голову в прихожую.

– Мам? – спросила она дрожащим голосом. – Мам, с тобой все в порядке? Хочешь, я вызову полицию?

Мальчик, на год или два младше сестры, тоже высунулся из‑за двери. В руках он держал потрепанный баскетбольный мяч.

Я посмотрел на Монику. Она стояла, зажмурившись. По щекам ее катились слезы. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с силами, но она все же сделала глубокий вдох и заговорила с девочкой ясным, спокойным голосом, не поворачиваясь в ее сторону.

– Все в порядке, – сказала она. – Дженни, Билли, марш в детскую и заприте дверь. Живо.

– Но, мам… – начал было мальчик.

– Сейчас же, – добавила Моника, немного повысив голос.

Дженни положила руку брату на плечо.

– Идем, Билли, – она внимательно посмотрела на меня. Взгляд у нее оказался слишком старым и проницательным для ее возраста.