Маркиз де Ла Шетарди нередко обращался к Лестоку, желая проникнуть в тайны перемен настроения царевны или разобраться в оттенках и изгибах российского общественного мнения. И вот что получалось из сообщений врача: в отличие от тех женщин, которые до сих пор владели российским престолом, Елизавета Петровна просто обожает Францию! В детстве она учила французский язык и даже танцевала менуэт. Пусть она мало читает, зато по-настоящему ценит дух нации, которую называют разом и мужественной, и фрондерской, и легкомысленно-фривольной… Наверное, царевна не может забыть, что еще совсем девочкой была просватана за Людовика XV, прежде чем побывать – с небольшим, надо сказать, успехом – сначала невестой принца-епископа Любекского, а потом Петра II, – оба они слишком рано умерли… Вероятно, ослепительный Версаль продолжал царить в ее воображении, несмотря на все любовные разочарования. Те, кто восхищался ее грацией и изумительной живостью на пороге и за порогом тридцатилетия, утверждали, что, несмотря на ее полноту, «она возбуждает всех мужчин», что она «легка на подъем» и что – стоит ей появиться, сразу как будто французская музыка заиграет…

Саксонский дипломатический представитель Лефорт писал о ней, мешая раздражение с почтением: «Казалось, что она рождена для Франции, раз любит только фальшивый блеск».

Английский посланник Финч, со своей стороны, отдавая должное живости царевны и ее боевому задору, находил, что она «слишком дородна, чтобы состоять в заговоре».

Тем не менее склонность Елизаветы Петровны к изыскам моды и французской культуры в целом не мешала ей обнаруживать вкус и к чисто русской неотесанности, когда речь заходила о ночных увеселениях. Еще даже и не получив официального статуса при дворе племянницы, она взяла в любовники малороссийского простолюдина, приписанного в качестве певчего к дворцовой домовой церкви, – Алексея Разумовского. Прекрасный глубокий голос, атлетическое сложение и грубость требований этого спутника жизни тем больше ценились ею в спальне, оттого что сменяли царившие в салонах любезности и жеманство. Жаждущая одновременно и простых плотских наслаждений и модного в те времена притворства, великая княгиня повиновалась своей природе, смиряясь с ее противоречивостью. Простодушный и чистосердечный Алексей Разумовский любил выпить, с удовольствием это делал, а когда сильно перебирал, начинал орать во весь голос, выбирая самые грубые выражения, и расшвыривать мебель, а его царственная любовница, хотя и наблюдала за всем этим не без страха, скорее, все-таки сильно забавлялась вульгарностью своего друга сердечного. Придирчивые советники царевны, признавая за ней право в интимной жизни делать все, что она хочет, рекомендовали тем не менее быть поосторожнее или, по крайней мере, чуть-чуть сдержаннее, чтобы не разразился скандал, способный очернить ее. Однако и оба Шуваловых – Александр и Иван, и камергер Михаил Воронцов, и большинство приверженцев Елизаветы Петровны – все вынуждены были признать, что как в казармах, так и на улицах отголоски этой связи дочери Петра Великого с человеком из народа обсуждались не просто снисходительно, но даже и с доброжелательством. Так, словно люди «низов общества» были ей благодарны за то, что она не пренебрегла одним из них.

В то же самое время во дворце вокруг Елизаветы стали объединяться франкофилы. Этого было достаточно, чтобы она показалась подозрительной Остерману, известному в России своей страстью ко всему немецкому. Остерман, естественно, не мог вынести никаких помех своей политике, и, когда английский посланник Эдвард Финч спросил его, что он думает насчет явных предпочтений великой княгини во внешней политике, в раздражении ответил, что, если она станет и дальше «вести себя так двусмысленно», ее «придется заточить в монастырь». Доложив своему министру об этой беседе в очередной депеше, англичанин заметил иронически: «Это была бы опасная затея, поскольку в Елизавете Петровне напрочь отсутствуют качества, нужные монашке, и она крайне популярна в народе».