Мое умирающее желание беспокоило меня вот почему. За три года мы с Клэр выработали такой образ совместной жизни — он, в частности, включал в себя и жизнь порознь, — который обеспечивал нас теплом и надежностью взаимной любви и общения без неизбежного чувства зависимости, или всеразъедающей скуки, или неодолимой, бесцельной тоски, или круглосуточной стратегии обмана, раболепия и диктата, которые разрушили все (за малым исключением) известные нам браки. Несчастья, выпавшие на долю Клэр в детстве, привили ей трезвую расчетливость: она не питала никаких иллюзий относительно брака — подобно мне, с моим неудачным опытом семейной жизни. Благодаря уникальности этого опыта, я выработал в себе могучую способность к воздержанию и поклялся, что никогда не попадусь на этот крючок снова. Кроме того, наверное, никто не заключал такого разумного и взаимовыгодного договора, как мы с Клэр. Словом, мы так отлично ладили друг с другом, наша любовь была настолько беспроблемна, что для меня это было просто катастрофой (хотя тогда я еще мало что смыслил в катастрофах), когда как гром среди ясного неба я начал испытывать скуку и терять удовольствие от наших занятий любовью. За год до того я завершил курс лечения у психоаналитика с убеждением, что полученные мною в браке (больше походившем на шутовской балаган) и в кровопролитном разводе раны окончательно затянулись. Я стал совершенно иным человеком по сравнению с тем, кем был раньше. Хотя я вряд ли был похож на истекающего кровью буйвола с перебинтованным черепом, я не бил в барабан жалости к самому себе, когда, покидая поле брани, известное под наименованием Семейный Очаг, печально переступал порог кабинета психоаналитика. С Клэр моя жизнь стала упорядоченной и стабильной — впервые за десять лет я мог так сказать о себе. Я обрел твердую почву под ногами, ощутил уверенность в себе, чего не было по крайней мере со времени моей учебы на третьем курсе колледжа, и наконец-то почувствовал себя серьезным и мудрым человеком. И вот наслаждаясь всем этим изобилием, я вдруг понял, что перестаю испытывать влечение именно к той женщине, которая помогла сделать мою жизнь достойной удовлетворения. То, что происходило со мной, порождало у меня гнетущее чувство, и, как пи старался, я ничего не мог с этим поделать. В конце концов я начал избегать прикосновений к ней, и ей не позволял дотрагиваться до себя. Я, по правде сказать, даже записался на прием к своему психоаналитику, чтобы обсудить с ним утрату сексуального влечения к Клэр, когда, снова как гром среди ясного неба, я внезапно стал куда более страстным, чем был когда-либо и с кем-либо ранее.

Возможно, «страстным» тут не совсем точное слово. Я бы сказал: более остро чувствующим наслаждение, чисто осязательное удовольствие. Секс не в голове, не в душе, но исключительно в эпидермисе моего пениса, экстатическое сексуальное чувство, рождающееся под кожей. В постели я извивался от наслаждения, царапал простыню, тряс головой и плечами, словно женщина: мне всегда казалось, что в постели так ведут себя не мужчины, а только женщины, причем не в жизни, а в кино или книгах. В такие мгновения мне эти ощущения казались просто невыносимыми, я почти плакал от испытываемого удовольствия, и когда кончал, брал Клэр губами за ухо и лизал его словно собака. Я лизал ее волосы. Я ловил себя на том, что, тяжело дыша, лижу свое собственное плечо. В течение последней недели моего «инкубационного периода» я взбирался на нее, словно дикое животное в пору гона. Пролежав рядом с ней бесчувственным почти целый год, я переживал теперь какую-то новую компенсационную фазу эротической чувствительности и плотского возбуждения, какого никогда еще не испытывал — или так мне казалось. «Это и есть то, что называют излишествами? — вопрошал я у своей преисполненной счастьем подруги, чья бледная кожа покрылась отметинами от моих зубов.