Пошел я в свою келью, а дорогой у меня словно сердце схватило; пойду, думаю, к отцу Мартемьяну; он хошь и не любил меня, а все же старика Асафа, чай, помнит: может, и придумаем с ним что-нибудь на пользу душе.

Однако понадеялся я, выходит, понапрасну. У Map-темьяна застал я девок зюздинских: сидят бесстыжие и тоже духовные песни распевают, словно молитвой занимаются. Промеж них, вижу, сидит мужчина, здоровенный такой, лицо незнакомое.

– А это, – говорит Мартемьян, – новый у нас старец прибыл, отец Иаков прозывается; он для нас сколь хошь всякой манаты наделает – мастер.

А у мастера в руках гармония.

– Зачем же, – говорю, – гармония-то? разве пустыннику на то руки даны, чтоб на богомерзкой гармонии девок забавлять?

– А это, мол, кимвалы. И в писании сказано, что царь Давид в кимвалы играл… Да ты, мол, теперича не ломайся, а вот хочешь ли я тебе штуку покажу? Такая, отче святой, штука, что и на ярмонке за деньги не увидишь.

И ударил его ладонью-то по лбу, а там буква такая белая и объявилась – клейменый, значит.

– А что, мол, – промолвил я, – чай, и на спине начальническое подареньице есть?

– Как же, – говорит, – во всех местах; сказано: по окиану житейскому происходил, все, значит, бури-напасти претерпел.

– Откудова же ты к нам экой меченый проявился? – спрашиваю я.

– А тут неподалечку, – говорит, – был, в Иркутской губернии, около Нерчинска, в том в самом месте, где солнце восходит великое…

– Зачем же к нам?

– Да проведал про ваши добродетели многие, и думаю, чем душегубством мне займоваться, так стану, мол, я ин душу спасать.

– Да разве ты посвящен, что чин иноческий на себе носишь?

– А я тут их всех гуртом окрутил, – говорит Мартемьян, – чего нам ждать? указу нам нету, а слуги Христовы надобны. Вот другой еще у нас старец есть, Николой зовется: этот больше веселый да забавный. Наши девки все больно об нем стужаются. "У меня, говорит, робят было без счету: я им и отец, и кум, и поп; ты, говорит, только напусти меня, дяденька, а я уж християнское стадо приумножу". Такой веселой.

На другой день посетил я и девичий скит.

Все, думаю, распознать прежде надо, нечем на что-нибудь решиться. Да на что ж и решаться-то? думаю. Из скитов бежать? Это все одно что в острог прямо идти, по той причине, что я и бродяга был, и невесть с какими людьми спознался. Оставаться в лесах тоже нельзя: так мне все там опостылело, что глядеть-то сердце измирает… Господи!

Встретила меня сама мать игуменья, встретила с честью, под образа посадила: "Побеседуем", – говорит. Женщина она была из себя высокая, сановитая и взгляд имела суровый: что мудреного, что она мужикам за генеральскую дочь почудилась? Начал я с ней говорить, что не дело она заводит, стал Асафа-старика поминать. Только слушала она меня, слушала, дала все выговорить, да словно головой потом покачала.

– Ну, – говорит, – сказал ты свою речь, честной отец, выслушай же теперь мою. Все это точно истина, что ты говоришь; в леса люди бегут, известно, не за тем, чтоб мирским делом заниматься, а за тем, чтоб душу спасать. Это сущая правда. Да ты вот только то позабыл, что ты или я, мы, слова нет, душу спасти хотим: мы с тобой век-от изжили, нам, примерно, суета уж на ум нейдет.