— Точно сказать не могу. По сути, он не знает — болезнь или нет, это надо решить, вот Саймон, видимо, и займется. Съездит, посмотрит и поставит диагноз. То ли какой-то цикл подходит к концу, то ли мы набедокурили с нашими промышленными отходами. Я склоняюсь, что мы, — решил Леня. — Просто у него дикция не очень…

Еще оставалось несколько часов до того волнующего момента, когда нам надо было спуститься к морю, погрузить на «Ноордерлихт» Луну в чемодане и отправиться наконец в арктическое плавание.

Мы влезли в наши знаменитые сапоги, чтобы Синтия Хопкинс и Нина Хорстман не чувствовали себя одиноко, а то эти девушки на целый месяц, кроме пары «макбутов» принципиально не взяли с собой никакой обуви. При этом Леня решил распроститься со своими старыми добрыми кроссовками, незаметно оставив их в прихожей нашего перевалочного пункта среди чьих-то сапог, башмаков и тапочек. В приступе сентиментальности он даже сфотографировал эту картину, потом передумал и в пакете притащил их к парусной шхуне, где стал предлагать свои видавшие виды кроссачи в дар прекрасной Синтии. Пока она с аккордеоном, трепеща, всходила на корабль, выяснил, какой у нее размер, а потом долго и горячо убеждал, что его сорок второй будет ей буквально тютелька в тютельку.

Глава 8

Грумант или Свальбард?

Из тумана по склонам гор выглядывали столбы канатной дороги, по которой уголь из шахт доставляли в порт. На центральной улице нам повстречался бронзовый шахтер — его усталая скульптура застыла прямо на площади. Видимо, он шел со смены, тяжело передвигая ноги, в руке у него была масляная лампа, на поясе — кайла для рубки угля. На этой же улице — еще одна скульптура шахтера, лежащего в забое с огромным отбойным молотком или сверлом, вгрызающимся в породу.

Городок чистенький, весь на виду — ни деревьев, ни кустов, по вечной мерзлоте на велосипедах гоняли дети. Среди белейших арктических одуванчиков торопили зиму снегоходы. На стенках домов, на скобах прицеплены лыжи, и в ожидании настоящих писем в бумажных конвертах, написанных пером и чернилами, висели обычные синие почтовые ящики. А на противоположном берегу залива под горой ютились несколько домишек на сваях — видимо, дачи местных жителей, куда они скрываются от «городской суеты».

Ты на Шпицбергене, твердила я себе.

И все равно не верила, глядя на эти горы, море и туман.

Потому что одно дело — дома, на диване, под оранжевым абажуром читать, как во время поиска северо-восточного прохода из Атлантического океана в Индию и Китай 19 июня 1596 года голландский мореплаватель Виллем Баренц увидал на горизонте полоску неизвестной земли, тянувшуюся на север, а потом зубцы раздробленной горной цепи и белоснежные ленты ледниковых потоков.

И совсем другое — ощущать под своей ногой живую земную кору, которая вздымается со скоростью пять миллиметров в год (клянусь, я это почувствовала!), твердую каменистую почву, промороженную вглубь на добрые пару сотен метров, насыщенную множеством волнующих событий.

Когда-то она была океанским дном, оно поднялось и стало болотом с гигантскими хвощами и папоротниками, все это периодически заливалось горными реками, укрывалось толщами ила и — с тысячелетиями — превратилось в уголь.

Потом все покрылось лесами — зашумели кленовые рощи и дубравы, хотите верьте, хотите нет — на Шпицбергене росли наши липы, ясени и буки вперемешку с теплолюбивыми магнолиями, гордо высились болотистый кипарис, платан, исполинская секвойя. В угленосных пластах обнаружены великанские следы динозавров.

Архипелаг переживал землетрясения, извержения вулканов, по сей день на севере Западного Шпицбергена два потухших вулкана окружены горячими источниками и клокочущими гейзерами.