М-да…

С детства меня посещали разные англичане: «по Бейкер-стрит, по Бейкер-стрит шагает быстро мистер Смит», а позднее вызывающая рыдания крошка Доррит, во время эвакуации в Ташкенте я боялся выходить в коридор, заваленный саксаулом, из которого могла вылезти собака Баскервилей с огненно-зелеными глазами, от подвыпивших гостей я часто слышал тягучую «Дубинушку» (в те времена еще любили петь за столом, а не безмолвно орудовать ножом и вилкой), там «англичанин-мудрец, чтоб работе помочь» изобретал машину, а русский мужик затягивал себе родную «Дубину»…

В школе запомнилось пушкинское «как денди лондонский одет», у Лескова придурковатый Левша утер нос умнику-англичанину, подковав блоху, и я светился от национальной гордости.

Кто-то подарил мне «Маленького лорда Фаунтлероя» еще в дореволюционном издании, и, хотя его образ жизни с персональным конем и слугами противоречил кодексу морали пионера, я проникся уважением к маленькому лорду, иногда надевал шляпу и любовался своим джентльменским видом в зеркале.

Англичане делились на хороших и плохих — первых было не так уж много: ограбленные крестьяне, восстававшие под предводительством Уота Тайлера, несчастные бедняки у Чарльза Диккенса, луддиты, ломавшие станки (они не успели прочитать Маркса и понять, что выход — в диктатуре пролетариата), лорд Байрон, сочувствовавший греческим повстанцам (позже я узнал, что он любил турок и особенно турчанок), честный утопист Роберт Оуэн, прогрессивный Чарльз Дарвин, возмутивший Церковь своим обезьяньим открытием, и, конечно, все, кто поддерживал молодую советскую республику, особенно английские коммунисты во главе с генеральным секретарем Гарри Поллитом. Все хвалили англичан за приют, который они дали Марксу и Энгельсу, бившему в «Колокол» Герцену и, конечно, Ленину с Крупской, это считалось чуть ли не главным английским вкладом в историю.

Плохих англичан резко перевешивало количество хороших: они выбивали сверхприбыли в Англии и колониях, они расстреляли Бакинских комиссаров, они направляли и вдохновляли интервенцию, они увязли в заговорах против советской власти, Уинстон Черчилль хотел задушить Октябрьскую революцию в колыбели, а Керзон направлял паскудные ноты, пока английские пролетарии не закричали в один голос: «Руки прочь от Советской России!»

Во время войны англичан поругивали за затяжку второго фронта, а после речи Черчилля в Фултоне, формально ознаменовавшей начало холодной войны, они превратились в исчадие ада.

Несмотря на все, англичане мне нравились, особенно после того, как один папин коллега — полковник СМЕРШа, задумчиво глядя на мой юный лик, промолвил: «У него узкое лицо, как у лорда». Тогда я впервые заметил некоторую удлиненность своей физиономии и подолгу рассматривал себя в зеркало, представляя себя английским лордом.

Еще нравилась мне песенка о Джоне Грее («Денег у Джона хватит, Джон Грей за всё заплатит…»), и очень хотелось вместе с ним в таверну, где ждала «крошка Мэри». А Вертинский, певший о том, как хорошо с приятелем вдвоем сидеть и пить просто шотландский виски?

Во время войны мама нашла мне учительницу, и я начал учить немецкий, мечтая проникнуть в германский штаб и взорвать Гитлера, но затем актуальность немецкого исчезла, зато худой, как скелет, дядя Сэм в цилиндре и свиноподобный Джон Буль в котелке строили такие козни, что Родине требовались защитники со знанием английского.

Английский язык полюбился мне сразу: он давался мне гораздо легче, чем немецкий; возможно, в подсознании засела крылатая фраза отцовского коллеги о счастливой удлинённости физиономии.

В восьмом классе я начал задумываться о своем будущем: точные науки меня не прельщали, зато я писал нестандартные сочинения по литературе, вставляя свои и чужие стихи, учительница читала их вслух всему классу и видела во мне нового пролетарского писателя вроде Максима Горького.