Моей настольной книгой стал роман Джеймса Олдриджа «Дипломат». Полюбился не главный герой, который, как положено, разочаровался в эксплуататорской Англии и уверовал в социализм, мне импонировал его антипод — консерватор и реакционер до мозга костей лорд Эссекс, гнуснейший из гнуснейших, — вот ужас-то!

Несмотря на эту душевную червоточину, меня приняли в МГИМО и, вопреки желанию изучать Англию, бросили на Соединенные Штаты — главного врага. К счастью, основным (и самым полезным!) предметом оставался английский язык, его мы долбали ежедневно, причем на лучших образцах английской литературы: Шарлотта Бронте с душераздирающей историей соблазнения бедной гувернантки лордом Рочестером, Уильям Теккерей, в «Ярмарке тщеславия» показавший миру хищную леди Шарп и прогнивший свет, Джон Голсуорси, который добротно и чуть занудно поведал историю буржуазной семьи Форсайт. В современность пускали с оглядкой: газета британских коммунистов «Дейли уоркер» надежно хранилась в спецфонде МГИМО, куда требовалось оформить допуск с рекомендацией преподавателя. После смерти Сталина двери чуть-чуть приоткрыли, правда, я уже специализировался по США и писал курсовые ужастики по поводу американского империализма и соответствующего мерзкого образа жизни.

Но Англия не отпускала сердце.

«Оттепель» принесла Джона Бойнтона Пристли, Дорис Лессинг, Джона Уэйна, Джона Брейна, Алана Силлитоу, Чарльза П. Сноу, его жену Памелу Джонсон, чуть позже Айрис Мердок и других, смевших хоть немного подвергать критике английскую действительность. Сняли табу с барда империализма Редьярда Киплинга и с бывшего шпиона Сомерсета Моэма, ухитрившегося в 1917 году поплести интриги в России против большевиков. Другой бывший шпион Грэм Грин сначала отпугивал своим католицизмом, но его едкая критика истеблишмента, а потом беспощадная сатира на английскую разведку («Наш человек в Гаване») и антиамериканизм постепенно ввели его в круг прогрессивных авторов.

Хотя всегда душа тянулась к Англии, жизнь проходила по закону бутерброда: после защиты диплома о советско-американском сотрудничестве в 1941–1942 годах меня срочно бросили на работу в наш консульский отдел в Финляндии (вторым языком был шведский). Первое соприкосновение с заграницей захватило дыханием свободы, неподцензурными газетами, книгами и фильмами, магазинами, забитыми товарами, и многопартийной системой.

В поисках самого себя я забыл об Альбионе, купил себе часы «Лонжин», а папе нерповую шляпу-пи-рожок, тайно приобрел и прочитал «Доктора Живаго» на английском (боялся подойти к прилавку с русскими эмигрантскими книгами, считая, что повсюду око государево), писал грустные письма тем, кому положено было вздыхать по мне в далекой России…

Тут на меня положила глаз разведка КГБ и, чуть проверив на практике, зачислила в кадры и направила в разведывательную школу под Москвой с перспективой триумфального возвращения в страну озер. В школе я томился от скуки, там, по сути дела, повторяли зады МГИМО, разбавленные специальными, скучновато изложенными предметами. Однако к услугам курсантов была обширная английская библиотека, она давала не только яркую картину работы разведки, но и показывала реальную, а не придуманную жизнь в США и Англии. Я даже ухитрился сыграть в уайльдовской пьесе «Как важно быть серьезным», поставленной к выпускному вечеру нашими умницами-преподавательницами, естественно, на английском языке.

Каково же было мое изумление, когда, по зачислении в англо-скандинавский отдел, я узнал, что мне предстоит совершать подвиги не в Финляндии, а в Англии! Шеф отдела, высокий красавец в усиках, даже заметил, что я чем-то напоминаю молодого Уинстона Черчилля (потом за праздничным столом он утверждал, что я похож на Байрона), это привело меня в тайный восторг, несмотря на ужасную репутацию этого исконного врага СССР и всего прогрессивного человечества.