В своё время целую бурю в моей душе вызвал неофрейдист Джеффри Горер, который в конце 50-х годов проводил анкетирование 11 000 англичан и пришел к выводу, что за последние сто пятьдесят лет английский национальный характер не изменился. Произошли лишь чисто внешние подвижки: население, не жившее по законам, стало законопослушным; страна, наслаждавшаяся собачьими боями, травлей медведей и публичными казнями, стала более гуманной; всеобщая коррупция в общественной жизни уступила место высокому уровню честности.

Интересны черты англичан, которые, по его мнению, остались неизменными: «неприязнь к контролю и другим формам опеки, любовь к свободе; низкий интерес к сексуальной активности по сравнению с другими соседними обществами; вера в ценности образования, формирующего личность; внимание и деликатность по отношению к другим людям; очень сильная привязанность к браку и институту семьи».

Но бог с ними, с англичанами, Горер попутно осмелился лягнуть Советскую Россию: тугое пеленание младенцев, принятое у русских и у советских, передает детям уважение к власти, особенно сильной, русские, мол, послушны как рабы. Ну и скотина! В своей диссертации, где полагалось быть беспощадным к врагу, я сделал из Горера недожаренный бифштекс с кровью из его головы: разве можно назвать послушным народ, свершивший Великую Октябрьскую социалистическую революцию?! Разве не было мятежей Емельки Пугачева, Стеньки Разина и Ивана Болотникова? Разве Саша Ульянов, брат Ильича, не взошел на виселицу ради свободы? Ничего себе — рабы! Никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!

Тем не менее я посоветовал жене не затягивать пеленками сына, а заодно по-английски не кутать и вообще поменьше обращать на него внимания…

На всякий случай. Вдруг Горер прав?

Особенно меня захватили изыскания профессора Айвона Блоха, который с немецкой педантичностью выводил самоуверенность, эксцентричность, лицемерие и жестокость англичан из таких особенностей нравов (частично сохранившихся), как воспитание детей розгами, мазохистской склонности к порке во время секса или к тяге к дефлорации. В те времена в СССР об отклонениях от единственно признанной сексуальной позиции говорили шепотом, — поэтому изыскания Блоха я воспринимал исключительно через порнографические линзы, как «Кама Сутру».

— Во всяком случае, мы, коты, гораздо целомудреннее людей, хотя весьма любим бродить с кошками по чердакам, — вставил Кот. — Но кто видел кота в групповых оргиях? Кто видел кота в жутких перверсиях, присущих человеческой расе?

Итак, биологический детерминизм освежает и вселяет надежду: вдруг какой-нибудь хмырь откроет английский ген? Боже, как это двинет вперед науку о национальном характере — этнопсихологию! Тут же из неё вычленится новая наука «англопсихология», и, уж конечно, меня причислят к её отцам основателям. На этом дело не закончится: появятся специалисты по отдельным чертам английского характера, и можно уже сейчас поздравить докторов английского лицемерия и бакалавров английской нелюбви к теории, которые будут работать на Кафедре Англопсихологии в Институте Этнопсихологии Академии Мировой Психологии.

— Старина, тебе не кажется, что ты заболтался? — спросила Улыбка Кота. — Какого диккенса ты всё это несёшь?

Заторможу и скромно промолвлю: на английский характер влияют солнце, воздух и вода, дожди, туманы, гром, пролив Ла-Манш и нечто таинственное в крови, возможно, самое главное, основное составляющее, переходящее из поколения в поколение. Пусть это будут национальные гены. Неужели это всё?

Лети, лети, моя история…

А где же социально-политические, экономические, религиозные…

— И подагрические факторы? — вставил охамевший Кот.