Оптический обман тут же приказал долго жить, меняя цвета и перспективы.

И вот уже нежно-зеленое море было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом — будто кто-то торопливо провел по прекрасному полотну тупым ножом, оставляя где-то в немыслимой дали грубый шрам — линию горизонта.

Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный в своей грядущей жаре новый тропический день.

Отец Джон, наконец, очнулся от своих дум философских. Пора и о бытие насущном подумать. Сегодня, где-то через час, Обряд Венчания предстоит совершить. Ещё вчера вечером мулатка-посыльная предупреждала, что, мол, часам к десяти утра, пара брачующихся пожалует, американцы — по её словам.

Старенькая церковь, прохладный зал, забитый скамьями, грубо сколоченными из пальмовой древесины, перед священником — странная пара, хотя, в этих краях — всё немного странно.

Жених, шкаф квадратный — в классической американской тройке, с чёрным цилиндром на голове.

Невеста — невысокая стройная фигурка в чём-то невесомом, лицо скрыто тёмной вуалью.

Привычно, не запнувшись ни разу, отец Джон доводит обряд до установленного Свыше финала:

— Если кто-либо, из здесь присутствующих, знает причину, по которой этот брак не может быть заключён — пусть встанет и сообщит нам об этих причинах!

В храме повисает тишина, через минуту разрезаемая на части звонким девичьим голосом:

— Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным в соответствии со всеми канонами, установленными нашим Создателем!

К своему громадному удивлению, и отец Джон, и немногочисленные свидетели этой церемонии, вдруг понимают, что это говорит сама невеста.

А девушка, тем временем, продолжает:

— Этот человек — мой двоюродный брат, и поэтому — я отменяю эту свадьбу!

Вуаль отлетает в сторону — озорные голубые глаза, длинные, блестящие даже в полумраке церковного зала, каштановые волосы

Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, красиво очерченный рот широко приоткрылся.

Горячие девичьи пальчики резко, но, одновременно нежно, коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы ревнивца громко цокнули друг о друга — имеется в виду — "верхние — о — нижние".

Через секунду-другую раздался негромкий смех:

— Лузеру — саечка!

Занавес, господа мои, занавес.

Вот такой вот текст был.

Ну и что делать теперь прикажите?

А за окошком уже сереет — утро наступило, барышня дрыхнет себе, похрапывает даже.

Прикрыл я дверцу полешком, и припустил, что есть духу — по направлению к резиденции отца Порфирия, вдруг у него чего полезного найдётся — рация там, или лекарства какие.

Прибегаю, язык вывалив на сторону, а батюшка — в парнике, с дынями своими тетёшкается.

Рассказал ему всё, тетрадь показал.

Он только тетрадку то раскрыл, сразу в лице изменился — почерк знакомый, видно, опознал.

Что тут началось — словами не передать.

Лекарства какие-то в сумку сгрёб, и босиком к той девушке ломанулся, метров двадцать отбежал, обернулся и кричит мне:

— А ты, так тебя растак, на Апрельский дуй. И, чтоб врач, так его растак, был через пять часов. Хоть на вертолёте, хоть на вездеходе. Если что не так будет — весь посёлок взорву, так его растак!

А ещё поп называется, морда наглая, — ругаться мы и сами горазды, тоже мне.

А кончилось всё хорошо: и вертолёт с врачом вовремя успел, и девушка та выздоровела, и отец Порфирий схиму отринул, опять Антоном стал — да и женился на девушке той.

К тому времени мы уже уехали с Чукотки — домой.