К тому времени мы уже уехали с Чукотки — домой.

О событиях тех мне потом Вырвиглаз с Обезьяном письмо совместное написали, в посылку вложили сверху, а в посылке — пять пузатых грелок медицинских с "неглом" — пивом чукотским чёрным.

А теперь — почему же мне было так стрёмно и удивительно рассказ испанского писателя читать?

Да потому — что рассказ этот я сам и писал.

На первом курсе вступил в студенческий литературный клуб, писал там ерунду всякую. Да под настоящей фамилией неудобно как-то было — а ну как братья-гусары засмеют?

В морду тут же лезть, или — на дуэль вызывать?

Вот и псевдоним себе придумал — Андрес Буэнвентура-и-Гарсия.

А что — мне нравится.

Так что, братья и сёстры, вы пишите, вы пишите — вам зачтётся.

А вдруг, писанина эта — бесполезная на первый взгляд, — кому-то и впрямь поможет реально?

Байка семнадцатая

Путь домой

Дождливое раннее утро. В порту затариваемся чёрным "неглом", спешим в аэропорт.

Рейс Певек — Москва. В отнюдь немаленьком ТУ-154 — только мы, да ещё чукча средних лет, как выяснилось при знакомстве — знаменитый чукотский писатель, лауреат премий многочисленных.

Хоть и лауреат заслуженный, да зубы то чёрные все — от чифира крепкого.

Прилетаем в Москву, переезжаем на Ленинградский вокзал, до поезда ещё часов пять.

Жрать хочется ужасно. Денег — полные карманы, да и в рюкзаках тоже по несколько толстых пачек завалялось, но идти в местные привокзальные шалманы что-то не тянет, неприятные они какие-то — левые, одним словом.

Идём в конец самого дальнего перрона, на пустых деревянных ящиках расстилаем газетку — "Правда Певека" — называется. Нарезаем хлебушек, вскрываем банки с "Завтраком туриста", с тушёнкой, "негл" чукотский по кружкам сувенирным, в киоске привокзальном купленным, разливаем. На кружках — разные башни московского кремля, все в звёздах пятиконечных.

Подходит старушка- нищенка, слёзно, Бога через каждое второе слово, поминая, хлеба корочку просит. Михась — добрая душа, протягивает бабушке бутерброд — огромный кусок хлеба с толстенным слоем тушёнки. Старушка неожиданно обижается, плюёт в сердцах и уходит, матерясь грязно.

Минут через пять подходят два облома, у одного в руках доска неслабая, у другого нож-выкидуха.

— Что это вы, гниды, бабушек убогих обижаете? — Ласково так спрашивает тот, что с доской, — Заплатить теперь за обиду придётся — по сотке с каждого.

— Ты на кого, на, тварь столичная, фраер гнилозубый, на, хвост поднимаешь? На буровиков, на, чукотских? — Тут же взвивается Михась.

Толстый Витька и вовсе говорить ничего не стал. Он и до Чукотки был слона здоровее.

А тут, как на ССК два месяца повкалывал, рекорд мировой, как выяснилось, устанавливая, так и вообще заматерел окончательно — Илья Муромец в натуре.

Говорливого он — его же собственной доской — по жбану приложил, а тому, что с выкидушкой — руку, выкидушку ту держащую, сломал, к такой-то матери, — только хруст на весь вокзал.

Прибежало ещё пятеро бойцов, один из них и вовсе — в форме милицейской, пистолетиком размахивает:

— Лежать всем! — Вопит истошно.

Ну, сам первым и лёг, да и сподвижники его — следом.

Обойму с патронами я в кусты зашвырнул, да и сам пистолет тут же на части составные разобрал, да и разбросал их в стороны разные — чисто на всякий случай.

— А как мы лихо, на, управились, — гордо заявил Михась, разбитую губу осторожно трогая, — Даже "негл" не пролили, на!

Пролили, не пролили — но с вокзала пришлось срочно убираться.