— Я наслышан, Дмитрий Павлович, про его ответственную работу с личными шифрами Его Императорского Величества, — у Прознанского при эти словах округлились глаза, Шумилов, судя по всему, произнес наисекретнейшие слова, — Но сие не отменяет того весьма печального факта, что дочь уважаемого Полуекта Эрастовича своим неумением урегулировать отношения с сердечными воздыхателями, возможно, довела одного из них до самоубийства! И если это действительно так, то я не понимаю, как можно «не впутывать сюда» уважаемое семейство Пожалостиных. Уж вляпались, господа, так вляпались, извините за безыскусное слово… что есть, то есть!

Полковник Прознанский смотрел на Шумилова глазами полными ненависти, но при этом не спешил что-либо сказать. Видимо, он решил, что с Шумиловым, несмотря на его молодость, следует держать ухо востро.

— Так что, Дмитрий Павлович, позвольте мне самому определять, что важно, а что неважно для проводимого мною расследования. Так Вы ответите на мой вопрос: кто же такой этот «Ф.И.Ч.»? Или мне следует пригласить Вас на официальный допрос? — закончил свою мысль Алексей Иванович.

— Он не из числа николашиных друзей, выдавил из себя полковник, — Это человек гораздо более старший, офицер, поручик Преображенского лейб-гвардии полка Феликс Ильич Черемисов. У Пожалостиных он частый гость, и Николай — заметьте! — с ним едва был знаком. Я же Черемисова в глаза не видел. Ну, и к чему это всё ворошить? Он не имеет отношения к смерти Николая, неужели не ясно? Я знаю, что говорю!

Под конец тирады он постарался придать своему голосу максимум убедительности.

Когда Алексей Иванович простился и направился на выход, Прознанский остановил его вопросом:

— Объясните, пожалуйста, чем вы вытравили тушь?

— Профессиональное любопытство, понимаю, — улыбнулся Шумилов. — Я её вообще не травил. Я скормил её тараканам. И это не шутка!

Он вышел на набережную Мойки, с минуту постоял на месте, рассматривая проплывавшие мимо лодки, стилизованные под венецианские гондолы. Шумилов остался очень доволен тем, как сложился разговор с полковником, тем, что не позволил вертеть собою, как мальчишкой.

«Теперь надо ждать кляузы или жалобы, — думал Шумилов. — Обиделся полковника жандармской службы, не продемонстрировал я должной лояльности!»

15

Весь остаток вечера и следующий день Алексей Иванович мыслями возвращался к обстоятельствам дела. По-прежнему оставалось много вопросов, на которых у Шумилова не было ответов. Участники событий, прежде всего две противостоящие силы — м-ль Жюжеван с одной стороны и родители покойного с другой — многое не договаривали. Совершенно непонятны были истоки вражды, которая, казалось, вспыхнула между ними внезапно и неоткуда. Противоречивым казалось и поведение Николая все последние месяцы перед смертью. Так или иначе, но необходимо было поговорить с м-ль Жюжеван, услышать ее объяснения. Шумилов, на свой страх и риск, решил ехать в тюрьму и еще раз допросить гувернантку.

Исполнить это решение было не так просто, как его принять. Каждый помощник прокурора окружного суда имел в доме предварительного заключения на Шпалерной свою камеру, куда мог вызывать для допроса любого арестанта. Ни рядовые делопроизводители, ни следователи не могли проникнуть на территорию тюремного замка (тем более провести допрос) без письменного разрешения помощника прокурора, соответственным образом выписанного, заверенного и зарегистрированного.