Лампы давали устойчивый свет и сами по себе были красивы. Их смастерили из серебряных и глиняных чаш, старых римских кубков и даже красивых раковин. Пойманные в сети, как маленькие луны, они висели над каждым гостем, и плавающие фитили отбрасывали отсвет на темные драгоценности, белоснежные скатерти и ворсистый мех, на покрытые шрамами лица умудренных воинов и полные надежд физиономии таких юнцов, как Боменс. Наискосок от меня сидели Нимю и Пеллеас, озаренные нимбами, источником которых была скорее их любовь, чем масляные лампы.

Рядом со мной вырезанная каким-то королевским художником из полупрозрачного камня лампа проливала свет на вышивку на моем рукаве и освещала Ланселота. В тех случаях, когда особый гость занимал место первого помощника подле Артура, бретонец в качестве моего защитника садился рядом со мной.

Он смотрел на Паломида, как ребенок, восхищенный возвращением старого друга.

– Хорошо, что наш философ снова с нами, – заметил он. Я улыбнулась про себя. В арабе Ланс больше всего ценил духовность, а Артур назвал его «леопардом» за смертоносное боевое мастерство. Что из этого больше всего подходило самому Паломиду?

Кэй славно потрудился над составлением праздничного меню, и теперь нескончаемый поток слуг сновал меж столов, разнося мясо, рыбу, блюда с фруктами, кувшины с римским вином. Сенешаль знал свое дело. Здесь были утки и куропатки, зайцы и оленина, особое кушанье из угрей под соусом с перцем и травами – в общем, все необычное и замечательное, что Кэй любил подавать в подобных случаях.

Когда с трапезой было покончено, дети разнесли гостям чаши для омовения рук, а слуги убрали со столов. Мы откинулись на подушки и мягкие шкуры, и у моих ног разлегся довольный Клавдий, но вдруг вскинул голову и насторожил уши, когда неожиданно появился придворный шут.

Тренированный акробат, Дагонет прыгал и скакал в своих разноцветных одеждах, весело вертелся в кругу гостей, привлекая их внимание, как ткач, пропускающий меж пальцев нити пряжи. Наконец он остановился напротив Паломида и с низким поклоном начал умолять араба рассказать о своих путешествиях.

Араб поднялся и медленно вышел в центр круга. Как только он это сделал, темнокожий слуга, стоявший за его стулом, тоже последовал за ним, ни на секунду не спуская глаз со своего господина.

– Восточная империя превосходит всяческое воображение, – начал Паломид, и его голос наполнил зал. – Города там такие, что захватывает дыхание: когда-то богатые и величественные, теперь обнищавшие, они выжжены до белизны и прожарены на солнце. Есть там и пустыни, чтобы перейти их, потребуются недели, может быть, даже месяцы. Это настоящие обширные моря песка, овеваемые горячим ветром, и лишь изредка попадаются затененные пальмами оазисы, в которых теплится жизнь. Пространства, ваше величество… пространства такие, что трудно себе представить на вашем покрытом зеленью острове. Но и моему народу непросто поверить, что я жил в стране, где дождь идет через два дня на третий и вода, пузырясь, свободно течет из-под земли.

– Так ты нашел свою семью? – прервал его Ланс.

Паломид покачал головой и внезапно погрустнел.

– Близких родственников не нашел. Только племя, из которого мы вышли. Но я превзошел самого себя.

Он помолчал, протянул руку с бокалом, и слуга в тюрбане тут же подскочил к нему. Здесь, в зале, он казался еще удивительнее, чем при свете солнца, – как сокол, сидящий на жердочке, и при его появлении многие из гостей сделали знак, обороняющий их от зла. Темнокожий слуга наполнил кубок господина, опустился у подножия одного из резных деревянных столбов и сел, скрестив ноги, а Паломид начал свой рассказ.

Араб отплыл в Константинополь на торговом корабле из Топшама. Судно прошло мимо Геркулесовых столбов, вдоль побережья Средиземного моря, останавливаясь в Нарбонне и Марселе для того, чтобы продать груз и пополнить припасы.