С годами его суждения о политике становятся все более категоричными. Он пишет принцессе Матильде: «Что касается страха, который Пруссия внушает добрякам-французам, признаюсь, что ничего не смыслю в этом и оттого-то чувствую унижение». Он приветствует смелость Сент-Бева, который недавно в Сенате открыто потребовал свободы прессы. Его любимая лошадка – г-н Тьер: «Порычим на г-на Тьера! – пишет он Жорж Санд. – Есть ли на свете более торжествующий болван, более гнусная бездарь, более дерьмовый буржуа! Нет, нельзя даже представить себе тошноту, которую вызывает у меня эта старая дипломатическая дыня, округляющая свою глупость на навозе буржуазии… Он кажется мне таким же извечным, как сама посредственность! Он подавляет меня».

Его резкие взгляды известны руанским соотечественникам. Он слывет среди них кем-то вроде анархиста, врага морали, религии и общественного порядка. Они не подозревают, что это всего лишь слова, что его истинный идеал – человек-домосед, мирный, завзятый обыватель – не так далек от них самих. В хорошую погоду они едут на прогулку в Круассе, на берега Сены и иногда видят издалека в саду Флоберов высокий силуэт, облаченный в пунцовое домашнее платье. Это «красный человек», который демонстрирует свои убеждения! Они показывают на него, как на пугало, своим детям пальцем. Если бы они знали, до какой степени он одинок, устал, сбился с пути, они бы пожалели его вместо того, чтобы осуждать и бояться.

Глава XVI

«Воспитание чувств»

1868 год начинается для Флобера плохо. От пневмонии, осложнения после кори, умерла дочь его племянницы Жюльетты. «Ты не представляешь себе ничего более печального, чем эта бедная женщина (мать, которая сама больна); она не встает с постели и, заливаясь слезами, повторяет: „моя бедная девочка“, – пишет он Жюлю Дюплану. – Дед (мой брат) убит. Что касается моей матери, то она переносит это (до сих пор хотя бы) лучше, чем можно было ожидать». Единственное лекарство, которое поможет забыть горечи потери, – Париж! Он спешит туда, однако на этот раз пренебрегает обедами у Маньи, «на которых теперь бывают одиозные физиономии», ради того, чтобы побывать каждую среду на обедах у принцессы Матильды и встретить там братьев Гонкур и Теофиля Готье. Светские развлечения лишь на мгновение отвлекают его от рукописи. Он приступает к ее исторической части и беспокоится: «Мне очень трудно вписать моих героев в политические события 1848 года, – делится он с Жюлем Дюпланом. – Боюсь, как бы фон не затмил передний план; в этом и заключается недостаток исторического жанра. Исторические персонажи интереснее вымышленных, в особенности когда последние отличаются умеренными страстями; Фредериком интересуются меньше, нежели Ламартином. К тому же что можно выбрать из реальных фактов? Я в растерянности; это трудно!» А Жюлю Мишле говорит, что, изучая то время, он убедился в роковом влиянии на события католического духовенства. Однако ему равно необходимы наблюдения, взятые из реальной жизни. Более чем когда-либо он считает, что главное для романиста – непосредственный взгляд на сцены, которые он хочет описать. Собираясь воспроизвести в «Воспитании чувств» мучения ребенка, больного дифтерией, он идет в больницу Сент-Эжени, садится на кровати рядом с трехлетним малышом, который кашляет и задыхается, расспрашивает интерна и наконец вздыхает с отчаянием: «С меня довольно. Прошу вас, помогите ему». Тогда начинается операция. Но Флобер собирается описать в романе редкий исход дифтерии: спонтанное отторжение ложной мембраны. Он возвращается к себе, потрясенный ужасом от увиденного, и спешит рассказать об этом в книге. Глава о болезни кажется ему теперь очень важной. «Это ужасно, – пишет он Каролине о своем посещении больницы, – я был потрясен, но Искусство прежде всего!.