В это время он с восторгом говорит о «Терезе Ракен» Эмиля Золя, «замечательной книге, что бы ни говорили», и «Возмездии» папаши Гюго, стихи которого считает «грандиозными», «хотя, по сути, книга эта нелепая». Жорж Санд, которая настоятельно зовет его в Ноан, он отвечает: «Я отвлекусь, если, заканчивая роман, двинусь с места. Ваш друг – восковой добряк: на нем остаются все отпечатки, все врезывается, внедряется в него. Приехав к вам, я только и буду делать, что думать о вас, о всех ваших, о вашем доме, ваших пейзажах, о выражении лиц людей, которые встретятся, и пр. Мне нужно будет большое усилие воли, чтобы вернуться к делу… Вот почему, дорогой, обожаемый Мэтр, я не позволяю себе поехать к вам, сесть и парить в облаках вашего жилища».

Привыкший к деревенскому покою и тишине, он с трудом переносит шум столицы. Кажется, что весь город озлобился на него, чтобы мешать работать или даже просто спать. «Вернувшись в воскресенье в половине двенадцатого, – пишет он братьям Гонкур, – я лег, надеясь поспать, и потушил свечу. Три минуты спустя раздался призывный звук тромбона и забренчал бубен! Это была свадьба у Бонвале. Окна у оного трактирщика открыты настежь (ночь очень жаркая), а значит, я не пропустил ничего: ни кадрили, ни криков!.. В шесть утра я встал. В семь – перебрался в Гранд-отель. Едва я там появился, как в соседней комнате стали заколачивать ящик. Короче говоря, в девять я оттуда ушел в отель на улице Эльдер, где выбрал отвратительную, черную, как могила, комнату. Однако и в ней не было гробовой тишины: орали господа путешественники, на улице стучали повозки, во дворе гремели жестяными ведрами… С четырех до шести я пытался заснуть у Дюкана на улице Роше. Но там мешали каменщики, которые возводили стену против его сада. В шесть часов я потащился в баню на улице Сен-Лазар. Там во дворе играли дети и бренчало пианино. В восемь вернулся на улицу Эльдер, где слуга разложил на кровати все необходимое для того, чтобы вечером я пошел на бал в Тюильри. Но я не пообедал и, думая, что от голода буду, наверное, нервничать, отправился в кафе в „Опера“. Не успел туда войти, как какой-то сир принялся рядом со мной блевать».

Измучившись, он возвращается в Круассе, чтобы встретить там Жорж Санд, которая пообещала навестить его. Она приезжает 24 мая 1868 года и в тот же день помечает в своем дневнике: «Флобер ждет меня на вокзале и заставляет сходить помочиться, чтобы не случилось так, как с Сент-Бевом. В Руане, как обычно, идет дождь. Матушка его слышит лучше, но ходит с трудом, увы! Я завтракаю, разговариваю, гуляя по грабовой аллее, сквозь листву которой не проникают капли дождя. Полтора часа сплю в кресле, а Флобер на диване. Опять разговариваем. Обедаем с племянницей и г-жой Франклин. Потом Гюстав читает мне религиозный фарс. Спать ложусь в полночь».

На следующий день стоит прекрасная погода. По этому случаю совершают прогулку в экипаже по окрестностям. Вечером после ужина Флобер читает своей подруге несколько отрывков из «Воспитания чувств». «Меня покорили триста превосходных страниц», – пишет она в своем дневнике. Спать ложатся в два часа ночи.

После отъезда Жорж Санд Флобер возвращается к тому, что он называет «жречеством». По мере приближения к развязке романа он все более оценивает его политическую смелость. Не возмутятся ли читатели смелой правдой о политических событиях 1848 года? «Я неистово трудился полтора месяца, – пишет он Жорж Санд. – Патриоты не простят мне этой книги, реакционеры – тем более! Что ж, я описываю события такими, какими чувствую их, то есть будто верю, что они так и происходили. Разве это глупость с моей стороны?» На самом же деле его политические убеждения неясны и в то же время опасны.