Изменить размер шрифта - +
Кажется, я положил его рядом со шляпкой, на которую часто смотрю с тех пор, как узнал, где она лежит». Та же самая навязчивая идея о прошлом толкает его писать на Новый год Гертруде Теннан: «Спасибо за то, что вы ненавидите современный Трувиль. (Как мы понимаем другу друга!) Бедный Трувиль! Там прошли лучшие дни моей юности. С тех пор, как мы были вместе на пляже, сколько воды утекло. Но ни одна буря, дорогая моя Гертруда, не стерла те воспоминания. Не становится ли прошлое со временем прекраснее? На самом ли деле это было так замечательно, так хорошо? Какой это был красивый уголок земли! Какими красивыми были вы, ваша сестра и моя! О проклятие! Проклятие! Если бы вы были такой же старой холостячкой, как я, вы поняли бы меня лучше. Но нет, вы поймете меня, я это чувствую».

Несмотря на напряженную работу над «Иродиадой», он не уверен в успехе. «В ней чего-то, кажется, не хватает, – пишет он Каролине. – Правда, я уже не вижу ничего. Но почему я в ней не уверен, как это было с моими другими повестями? Как трудно!» Чтобы отдохнуть от ежедневной борьбы со сложностями словаря и синтаксиса, он читает произведения своих собратьев. «Молитву на Акрополе» Ренана, опубликованную в «Ревю де Монд», он принимает восторженно. «Письма Бальзака», напротив, не понравились ему. «Судя по ним, он был хорошим человеком, которого можно было любить, – пишет он Эдмону де Гонкуру. – Но как озабочен денежными делами, и как мало любви к Искусству! Вы заметили, что он о нем ни разу не говорит? Он стремился к Славе, но не к Прекрасному. К тому же он был католиком, легитимистом, собственником, который мечтал о звании депутата и о Французской академии. И при этом невежественный, как пень, провинциальный до мозга костей: роскошь ошеломляет его. Больше всех остальных в литературе его восхищает Вальтер Скотт. В заключение скажу: он для меня – великий человек, но второго ранга. Его конец печален. Какая ирония судьбы! Умереть на пороге счастья». И помечает: «Я предпочитаю „Письма“ господина Вольтера. Его кругозор в них намного шире». На Новый год, «чтобы не страдать от одиночества», он едет в Руан и, дойдя до угла родного сада с домом, едва сдерживает рыдания. Брат встречает его с хмурым видом. Флобер идет на кладбище. Однако присутствие матери больше чувствуется в Круассе, нежели под мрачной надгробной плитой.

Еще один повод для переживаний – разорен добряк Лапорт. Он объявляет об этом Флоберу по-братски: «Это еще одна родственная связь между нами». К счастью, он не собирается переезжать. «Он (Лапорт) решил, если ничего не найдет, остаться все-таки в Куронне и жить там как придется, лишь бы не оставлять своего дома, что я прекрасно понимаю, – пишет Флобер Каролине. – Но в мои лета изменять характер – смерть». Он сам так свыкся со своим уединением, что находит удовольствие в том, что слушает рассказы старой Жюли, которая не работает больше много по дому, но продолжает здесь жить, оставаясь последним свидетелем счастливых времен. «Рассказывая о былых днях, она напомнила множество вещей – портретов, картин, которые тронули мое сердце. Это было похоже на порыв свежего ветра». Увлекшись историей семьи, он отыскивает портреты предков, которые портятся на чердаке, и вешает их в коридоре. Что касается миниатюры деда Флерио, «возглавлявшего ванденские армии», то отныне он будет царствовать рядом с камином. Тем хуже, если Каролина, которая совсем не интересуется генеалогией, не одобрит этого изменения! Кроме того, он сообщает ей, что собирается скоро закончить «Иродиаду» и хочет поехать в Париж, где надеется найти «доброе вино, отличные ликеры, любезное общество, карманные деньги, веселые лица и хорошие цены».

Собираясь в эту поездку в Париж, он заказывает себе домашнее платье, бархатные тапки, белые галстуки, две «гигантские губки», одеколон, зубной эликсир, помаду «или, скорее, масло с запахом сена (на улице Сент-Оноре)», четыре пары серо-перламутровых перчаток и две пары шведских на двух пуговицах.

Быстрый переход