— Она уедет отсюда вместе с вами. Костас о ней позаботится.

— Я что, слишком пристально на нее смотрел? — смущенно начал я, вновь ощутив странное чувство нереальности. — Прошу прощения, я не хотел показаться грубым!

— Неважно. То, что я собираюсь вам рассказать, может показаться полнейшим бредом. Вы показались мне человеком, которого не так-то легко… напугать, мистер Белтон?

— Меня можно удивить, мистер Хаггопян, или шокировать — но напугать? Что ж, в числе прочего я какое-то время был военным корреспондентом, и…

— Конечно, я понимаю, но бывает и кое-что похуже, чем сотворенные людьми ужасы войны!

— Возможно, но я журналист. Это моя работа. И я готов… испугаться.

— Что ж, хорошо! И, прошу вас, отбросьте все сомнения, которые, возможно, возникли у вас насчет моего душевного здоровья или могут возникнуть во время моего рассказа. В его конце вы получите достаточно доказательств.

Я начал было протестовать, но он быстро оборвал меня.

— Нет, нет, мистер Белтон! Чтобы не почувствовать здесь ничего странного, нужно быть полностью бесчувственным человеком.

Он замолчал, и в третий раз появилась старуха, поставив на стол перед ним кувшин. На этот раз она почти ластилась к нему, и он резко отодвинулся, едва не опрокинув кресло. Он бросил несколько резких слов по-гречески, и я услышал всхлипывания старухи, которая повернулась и, хромая, ушла прочь.

— Что с этой женщиной, ради всего святого?

— Все в свое время, мистер Белтон. — Он поднял руку. — Все в свое время.

Вновь осушив стакан, он наполнил его из кувшина и начал свое повествование, большую часть которого я молчал, словно загипнотизированный, а под конец ощутил неподдельный ужас.

— Первые десять лет своей жизни я провел на островах Кука, а последующие пять — на Кипре, — начал Хаггопян, — и все мое детство меня сопровождал шум моря. Мой отец умер, когда мне было шестнадцать, и, хотя он никогда не признавал меня при жизни, он завещал мне сумму, эквивалентную двадцати одному миллиону фунтов стерлингов! Когда мне исполнился двадцать один год, я получил право распоряжаться этими деньгами и обнаружил, что могу теперь полностью посвятить себя океану — единственной настоящей любви в моей жизни. Я имею в виду все океаны. Я люблю теплое Средиземное море и Южный Тихий океан, но не меньше, чем холодный Северный Ледовитый океан и изобильное Северное море. Даже сейчас я люблю их. Даже сейчас!

В конце войны я купил Хаггопиану и начал создавать здесь свою коллекцию. Я писал о своей работе, и к двадцати девяти годам закончил «Море-колыбель», которая стала первым плодом моей любви. За публикацию первого издания я заплатил сам, и, хотя деньги не имели для меня особого значения, последующие переиздания с лихвой окупили все мои расходы. Столь же успешной оказалась и вторая моя книга, «Море — новые рубежи». Это подтолкнуло меня начать работу над «Обитателями глубин». К тому времени, когда у меня был готов первый вариант рукописи, я уже был пять лет женат на моей первой жене и мог издать книгу прямо здесь и сейчас, если бы не тот факт, что я стал чересчур взыскателен как к своим книгам, так и к своим исследованиям. Короче говоря, в рукописи имелись фрагменты, целые главы о некоторых видах, которые меня не удовлетворяли.

Одна из этих глав была посвящена сиренам. Дюгони и ламантины, особенно последние, уже долгое время восхищали меня своей несомненной связью с русалками и сиренами из старых легенд, по которым их биологический род и получил свое название. Однако не только одно лишь это стало для меня поводом отправиться в «Экспедицию за ламантинами», как я назвал это путешествие.