Дети везде дети.

Романец с Иванцом поставили колесо на место, вбили хорошую чеку и поехали на торжище — базар — продавать коней, а заодно и телегу. Седла не взяли. Пусть лежат в кибитке, есть не просят. Таких потом не купишь.

Воротились вечером злые, расстроенные. Продали всего одного коня. Романец чуть не стонал от досады.

— У нас бы я за него три гривны выручил, а здесь половины не дают.

— Что ты хочешь? У них в степи стада тысячные.

— Суют какие-то свои пулы¹, хоть бы один гривну показал.

— Пулы медные?

— Ну да.

— Но продали ж одного коня?

— Отдали за пятьдесят пул. И кажись, продешевили.-У них мешок проса двадцать пул стоит. Выходит, что коня отдали за два мешка проса. Это где ж видано?

— А как с телегой?

— За телегу предлагают бычка-годовичка.

— Так что? Не было покупателей?

— Покупателей-то много, да денег мало, князь. Все более меняться предлагают то на корову, то на быка, то на баранов.

Когда явился Алчедай и узнал о трудностях с продажей коней, посоветовал:

— Меняйте хотя бы на просо.

— Зачем оно нам?

— А зимой что есть будете?

— Неужто мы тут до зимы будем? — удивился Романец.

— А может, и до другого лета,— опять нехорошо ухмыльнулся татарин.

На следующий день князь Юрий сказал своим слугам:

— Черт с ними. Продавайте за пулы.

Но уже после обеда забыл и о пулах, и о Романце с Иванцом. От хана прибыл посыльный, спросил сердито:

— Ты русский князь Юрий?

— Я,— отвечал, бледнея, Юрий Данилович.

— Тебя немедленно требует к себе наш повелитель — хан Узбек. Следуй за мной.

Раненой квочкой всхлипнула за завеской Стюрка, и князь почувствовал, как ослабли у него ноги в коленях.

•Пулы — мелкие медные монеты.

— Я счас, я счас выйду,— пробормотал он.— Жди меня у входа.

Татарин вышел. Из-за занавески вылетела вся в слезах Стюрка, ухватилась за Юрия, лепетала распухшими губами:

— Милый, милый...

Но неожиданно эти женские слезы напомнили ему, что он мужчина, воин, и он, стараясь быть спокойным, сказал ей:

— Стюра, если меня убьют, не бросайте здесь. Везите в Москву, положите с отцом.

— Ладно, ладно,— бормотала, захлебываясь в сдерживаемых рыданиях, наложница.

Хан Узбек сидел на золоченом троне, рядом, чуть ниже, восседала его молодая жена. Тут же, еще ниже, располагались приближенные хана, некоторые намного старше своего повелителя.

— На колени,— прошептал кто-то за спиной князя.

Юрий Данилович пал на колени, в поклоне стукнулся лбом о колючую кошму.

— Ты почему не прибыл, когда я звал тебя? — спросил Узбек.

— Я думал, великий хан, что ты зовешь только великого князя,— ответил Юрий, стараясь не выдать своего волнения.

— Да, я звал и великого князя, и митрополита, и других. Я давал им ярлыки. А ты, пользуясь отсутствием великого князя, захватил его город. Ты пренебрег моим приглашением, князь.

В последних словах чудилась гроза, у Юрия невольно замер дух от страха. А хан нагнетал:

— Ты знаешь, что бывает за это? А?

— Знаю, великий царь. Прости, я по недомыслию.

— Простить можно ребенку, но не взрослому мужу.

Узбек молчал. Во дворце воцарилась тишина, где-то далеко, в стороне базара, кричал верблюд. Юрий видел, как хан повернулся к жене, что-то сказал ей негромко, она ответила еще тише.

«Советуется,—догадался Юрий.—Господи, прекрасная ханша, остуди его гнев, подскажи доброе решение, век буду молиться за тебя, несравненная».