— Зачем на княжье заритесь? — спросил дворский.

— Нам наместник, курва, нужен,— закричали из толпы,— Чего держишь?

— Наместника нет.

— Как нет? Был же.

— Был, а ноне сплыл. Я ему путь указал. Так что на Городище вам нечего делать.

Толпа заколебалась, люди переглядывались.

— Врет он, братцы,— закричал кто-то тонким голоском.— Покрывает злодея.

— Я покрываю? — нахмурился дворский и полез за пазуху. Вытащил крест.— Вот на нем присягаю, нет на Городище наместника.

И, поцеловав крест, опустил его на место. Этому как не поверить? Поверили, заколебались, стали с сожаленьем заворачивать в город. Княжье трогать боязно, непривычно. А как хотелось. Жаль, очень жаль, что утек этот тверской прислужник. А то б была добрая пожива. Жаль.

20. МОР

Вторичное свержение его наместника в Новгороде разгневало Михаила Ярославича. Но гнев свой на Федоре срывать не стал, понимая, что не в нем только дело.

— С чего хоть там началось?

— Да прибежал кто-то из послов, созвал вече, науськал на Данилу Писаря, что-де он с тобой тайно переписывается. Данилу убили.

— Ах, мерзавцы.

— Но этим не кончилось, следом за ним схватили Веска.

— Игната?

— Ну да.

— Его-то за что?

— Что когда-то Афанасия тебе выдал. И утопили в Волхове.

— А посадника?

— Посадник вроде успел в свою деревню уехать.

Михаил Ярославич стукнул кулаком по столу, вскочив, прошелся по горнице. Взглянул на пестуна, сидевшего в углу.

— Ну, что скажешь, Александр Маркович?

— Что тут сказать? Надо идти усмирять мизинных, город без власти — дело дохлое.

— Сысой, готовь дружину. Чтоб все были вершними.

Сысой ушел. Александр Маркович продолжал:

— Придешь в Новгород, первым делом выяви зачинщиков и всех в петлю. Иначе не угасишь замятии.

— Да это-то я уж знаю по Нижнему. И что это за напасть на меня, что ни год — то и беда.

— Почитай, подряд три года неурожаи, отсюда и все остальное. Если еще столько протянется — вымрет Русь,— вздохнул пестун.— Видно, прогневали мы Всевышнего, кару за карой насылает. То дожди, то сушь, то мышь, а то вот замятия за замятней. , Снарядили дружину скоро, князь поторапливал, понимая, что каждый день задержки ухудшает положение в Новгороде, что правит там сейчас не закон, а чернь — сила неуемная и непредсказуемая.

В тороки вязали мешки с сухарями, вяленой и копченой рыбой, сушеным до черноты мясом — все с тем расчетом, чтоб в пути не делать больших остановок, спешить, как позволять будет ход лошадей. Сухое да вяленое не надо варить, можно жевать на ходу.

Через несколько дней добрались до устья Цны. Разбили на берегу лагерь. Под руководством Сысоя установили княжеский шатер.

Михаил Ярославич, едва дождавшись, когда ему поставят шатер, вошел в него, кинул наземь потник, лег и почти сразу уснул. Сказалась накопившаяся за долгий переход усталость.

Проснулся среди ночи от озноба. Позвал вдруг изменившимся голосом:

— Сысой.

— Я здесь, Ярославич...— отозвался милостник.

— Укрой меня. Мерзну я.

Сысой накинул на князя корзно, подоткнул с боков. Спросил участливо:

— Что с тобой?

— Лихоманка навалилась, кажись, все нутро дрожит.

— Может, выпьешь чего?

— Давай, что там?

Сысой нашел в темноте сулею, вынул пробку. Подхватил князя за затылок, приподнял голову, поднес ко рту сулею.

— Пей.

Князь пил, захлебываясь, кашляя. Попив, откинулся на изголовье, сделанное из седла.