— А какой епископ?

— Епископ ростовский Тарасий.

— Ну что ж, как говорится, вольному воля, но у меня дома дел хватает. Только вот что я тебе скажу, Михаил Андреевич, вы же снова наведете Орду на Русь. Не боитесь греха?

— Мы не собираемся наводить, мы идем только жаловаться на великого князя, пусть хан ордынский накажет его.

Два дня прожил в Твери Михаил Андреевич, давая коням передышку и отдых, но так и не смог уговорить князя Михаила ехать с жалобой в Орду.

Из Твери вместе со своей свитой направился он в Москву к дяде своему, Даниле Александровичу. Однако и Данила отказался ехать к татарам.

— Но почему, дядя?

— А потому, Мишенька, чтоб и того не потерять, что имею. Старшие-то братья мои из-за чего склочатся? Догадываешься?

— Из-за чего?

— Из-за великого стола. А я сижу на Москве, в сторонке, мне уж великого стола не видать как своих ушей. Так зачем мне трепыхаться, Миша? Чтоб лишних шишек заработать от кого-то из них? И потом, у меня днями постриги сыну Ивану.

Мне моего Ивана Даниловича в седло сажать! Как же мне отъезжать?

— Ну, а что я скажу отцу?

— Скажи, мол, Данила тебе счастливого пути желает. Хотя где он ныне, счастливый путь? Налево пойдешь — пропадешь, направо пойдешь — волку в пасть попадешь.

— А прямо?

— А прямо — в яму, Мишенька, да такую, что и не выберешься.

— Выходит, кругом беда.

— Выходит, Миша, кругом. Вот вокняжишься, вкусишь, каково нынче князю на Руси.

— А куда ж мы поедем, ежели по твоей присказке?

— Это уж сам выбирай, что тебе по вкусу, Михаил Андреевич. Сам.

Князья отправились в Орду семьями — с женами, с детьми и конечно же с ценными подарками. Знали, что без этого и до хана не доберутся.

В это время в Золотой Орде правил Тохта, возведенный с помощью Ногая. Испытывал он, однако, к своему благодетелю не чувство благодарности, а скорее досаду должника на своего заимодавца.

Тохта принял князей в своем дворце, сидя на золоченом троне, милостиво принял подарки — ворох собольих «сорочек» и дюжину аксамитовых халатов.

— С чем притекли ныне наши русские голдовники?

— С жалобой к тебе, великий князь,— начал говорить Андрей Александрович,— на великого князя Дмитрия, который правит не по закону татарскому, а по своей прихоти.

— В чем вина его?

— В том, что под видом сбора выхода для тебя он ублажает свою корысть, а кто противится, того велит изгнать либо убить. При дворе своем он разрешает срамные песни о татарах петь.

— И что в тех песнях поется о татарах?

— Не смею, о хан, осквернять слух твой.

— Оскверни, оскверни, князь,— прищурился Тохта недобро.— Ну? Или, может, ты все выдумываешь?

— Как можно, великий хан,— смутился Андрей и сделал вид, что пытается вспомнить, даже сморщил лоб от усилия: — Сей, сейчас, вспомню... Да. Вот так: «У татарина брюхо толстое, жалко — хлудом не пробитое, засапожником не вспоро-но, грязью-вязью не набитое». Вот.

— Что брюхо у татарина толстое — это совсем неплохо,— усмехнулся Тохта,— значит, богато живет, сытно ест. Но вот хлудом... Это палка, по-вашему? Да?

— Да-да, великий хан. Хлуд — это палка.

— Засапожником не вспороно. Это уже плохо. А ты не врешь, князь Андрей?

— Что ты? Разве я позволю тебя обманывать.

— Ну что ж,— вздохнул хан, вновь щурясь нехорошо.— Придется призвать князя Дмитрия. Пусть он попробует оправдаться. Но если окажется, что ты оклеветал его, Андрей...

— Да что ты, великий хан, как можно,— испугался Андрей.