-Ну что ж, поживем поганским обычаем, от хана вон баранов пригнали. Я велел двух заколоть. Сварим сурпу, похлебаем. Верно, поганска душа? — хлопнул Сысой по спине подвернувшегося татарчонка.

— Верна-а,— согласился тот, глядя на князя, будто от него слова ожидая. И Михаил догадался, спросил:

— Почему тебя Аксаем назвали?

— Я родился у белой воды, там у гор шибко быстро вода бежит, о камни бьется, белой становится. И меня назвали Аксу — это значит «белая вода», а потом Аксаем, так и пошло.

— Ну, ты доволен, что у меня оказался?

— О да, да, ата, я очень доволен,— разулыбался татарчонок.

И у Михаила не хватило духу оговорить мальчишку: что он ему не «ата», то есть по-татарски «отец», а князь.

«А, ладно. Меня Ногай «усыновил», я этого мальчишку, пусть зовет как хочет».

— Ну что ж, Аксай, вари мясо. Умеешь?

— Я все умею, ата, я все могу,— засуетился татарчонок.— Ты отдыхай, ата, я все сделаю.

И действительно, он натаскал в котел воды, разжег под ним огонь и в кипящую воду побросал мясо. Потом сбегал куда-то и притащил бурдюк¹ с кумысом.

— Ата хочет пить. Надо пить кобылье молоко, ата будет здоров от него.

— Кажется, мальчишка хлеб даром есть не будет,— заметил Сысой.

— Ты б умыл его, Сыс, а то от такого повара кусок в горло не полезет.

Татарчонок долго не мог взять в толк, зачем этот «Сыс» заставил его плескать в лицо водой холодной и смывать грязь.

— Какой грязь? Какой грязь? Это мой кожа.

— Твой кожа ты увидишь, когда мы на Русь воротимся и я тебя в бане отскребу. А сейчас сдирай грязь, ата велел.

«Ату» он ослушаться не мог и отчаянно тер руки и лицо водой с песком, то и дело спрашивая Сысоя:

— Так хорошо?

— Плохо. Три еще, поганска душа.

И лишь когда едва не до крови натер он лицо, Сысой сказал:

— Довольно.

Приведя его к своей кибитке, сказал князю:

— Черного кобеля не отмоешь добела.

— Но все ж таки почище стал, даже вроде щеки порозовели.

Аксай выбрал куски мяса из котла, сложил на большую деревянную плошку, принес в кибитку, поставил на кошму перед князем.

'Бурдюк — емкость из козьей шкуры для жидкостей.

— Кушай, ата, шибко сладкий мясо.

Сам сел в стороне, свернув под себя ноги калачиком.

— А ты чего не садишься? — спросил Михаил.

— Кусай, ата, кусай. Чего не кусай, мне бросай, я кусай.

— Ты не пес, Аксай, садись ближе.

— Спасибо, ата.— Татарчонок подполз ближе, но все равно остался за спиной князя. Едва проглотив первый кусок, Сысой вскричал:

— Ах ты, поганска душа! Почему не посолил?

— Туз ёк,— вытаращил испуганно глаза Аксай.

— Надо было у меня попросить, балда!

Сысой полез в мешок, достал горсть соли, насыпал возле мяса, часть протянул Аксаю.

— Возьми, поганска душа, посоли хоть сурпу в котле.— Высыпал ему в ладонь.— Да размешать не забудь.

Аксай убежал из кибитки к котлу солить сурпу.

— Приедем домой, окрестим парня,— сказал Михаил.— А ты, Сыс, будешь крестным у него.

— А почему я?

— Потому как по имени не зовешь, все поганска душа да поганска душа. Он же не виноват, что не христианином родился.

— Ладно. Окрещу,— согласился Сысой, макая кусок мяса в горку крупной соли.

Так прожили они около двух недель, когда Михаила Ярославича позвали опять к Ногаю. Хан был серьезен, на поклоны князя едва кивнул.

— Ну что, Михаил, ничем не могу тебя обрадовать.