Целый день блуждали они по лесам, а когда настала ночь, Ратай посоветовал оставить телегу в кустах и идти пешком, потому что дорога совсем пропала и нужно было пробираться узкой тропинкой. Тут-то Ратай на деле доказал, что можно иногда обойтись без глаз: он вел своих спутников с такой уверенностью, как будто перед ним шел огненный столб, и ни разу не остановился, ни разу не сбился с дороги.

В молчании путешественники пришли к долине, со всех сторон обрамленной горами, в глубине ее Хоинский первый заметил огонек, тотчас все остановились и ну подкрадываться все ближе и ближе, наконец пред глазами их открылась суровая, дикая, в своем роде прекрасная картина.

Целый табор цыган копошился вокруг огромного костра, расположенного под развесистым дупловатым дубом: тут же растянут был полотняный шатер, а невдалеке стояла телега и паслись спутанные лошади.

Все видел Адам: и котел, висевший на трех палках, и Азу, сидевшую с поникшей головой, и Апраша, лежавшего у ног ее, и несколько цыганенков, прыгавших вокруг какого-то парня, бренчавшего на домре. Беспокойный глаз нежного отца не заметил только сына и Маруси.

— Их нет здесь, — произнес он, заломив руки.

И лицо его исказилось отчаянием и бешенством: но в то же время Варфоломей указал на две слабо освещенные фигуры, старик легко узнал Фомку и Марусю. Сиротка сидела на гнилом пне, у ног ее лежал узелок, в стороне стоял Фомка, он, казалось, говорил что-то и немилосердно колотил себя в грудь. Собака с навостренными ушами сидела тут же, возле хозяйки, и беспокойно посматривала во все стороны. Изредка взгляд Азы, полный любопытства, горечи и мести, останавливался на паре влюбленных.

Разглядев все это, Хоинский думал уже броситься в толпу бродяг и схватить сына, но Ратай остановил его и, приказав спутникам спрятаться, один пошел к табору, придерживаясь направления теплого дыма.

Когда он приблизился, Марусина собака залаяла и вслед за тем послышался звонкий лай цыганской собаки. Апраш вскочил с места, за ним поднялась вся ватага и бросилась навстречу старику.

Увидев Ратая, Маруся закричала от радости, у нее отлегло на сердце.

— Здорово, дедушка, здорово!

— А, это ты, Маруся, — произнес старик, только и ждавший того, чтобы отозвалась сирота. — Что это, ты полюбила ляха да и бежала с ним? Ну, славно, славно.

Маруся потупилась.

— На роду уж, верно, мне так написано, дедушка, — сказала она, спустя минуту, — мне и не снилось никогда бросить избушку и могилу матери, а вот, ни с того ни с сего привязался лях, погрозили проклятием и бросила… На то уж, верно, была Божья воля!

Девушка глубоко вздохнула.

— Плакала, просила его и теперь прошу, чтобы воротился домой — не хочет, не слушается меня… Вот ты, дедушка, не упросишь ли?..

— Я сейчас из Рудни, — сказал Ратай. — У Хоинских такая кутерьма, что Боже избави!.. Не следовало тебе, парень, заваривать каши, батьки твои так горюют, что жаль смотреть на них. Стыдись, брат! Сердца у тебя нет, что ли?

Фомка упорно молчал, а Маруся закричала:

— Так, так, дедушка, расскажи, как они плачут, пусть воротится домой…

— Воротишься ты, так и я ворочусь, — отвечал Фомка, — а иначе ничего не будет…

— Ах, доля моя, доля несчастливая! — произнесла Маруся.

Ратай вынул из сумы кусок черствого хлеба и начал сосать. Аза, до сих пор издали прислушивавшаяся к разговору, приблизилась и, всматриваясь в лицо старика, с язвительной улыбкой закричала:

— С ума сойдут старики!.. И поделом им! Не хотели, чтобы сын был счастлив, так пусть другого ищут…

— У тебя, должно быть, нет детей! — сурово возразил Ратай.