— У тебя, должно быть, нет детей! — сурово возразил Ратай.

— Да, нет! На что они! Только и потехи с ними, пока висят у груди, а спустишь на землю, у тебя же вырвут хлеб изо рта, не дадут покоя, не так ли, старичок?

Старик отрицательно покачал головой.

— Так-то, — продолжала Аза, — ни он, ни она не воротятся домой: они пойдут с нами. Она наша, а это ее муж. Для нее он от всего отказался — и хорошо сделал, хорошо!.. Один час нашей разгульной, свободной жизни лучше каких-нибудь десятков лет вашей сидячей, поганой жизни.

— Не совсем-то, моя голубушка, — отвечал Ратай. — Что кому, разумеется, по сердцу: а я так не променял бы своей несчастной доли на вашу.

— Ну, врешь, старик, — сказала цыганка, — нет жизни лучше цыганской. Мы плюем на долю, каждый день она у нас новая, потому что и небо новое, и земля новая, и жизнь новая. Вот так, все дальше и дальше, лишь бы день к вечеру!

— Э, что ты, тетушка? — несмело прервала Маруся. — Я половину жизни отдала бы за могилу матери, за свою избушку… Недавно оставила Стависки, а умирать с тоски приходится.

— Не диво, не свыклась! — смеясь, перебила Аза.

— Коли тебе так грустно, воротись назад, на то у тебя воля и разум есть! — сказал Ратай Марусе.

— В том-то и дело, что нельзя мне воротиться: там и глаз показать никому нельзя, меня заедят, проклянут…

— Ну, ничего, — закашлявшись, произнес старик, — хочешь, я провожу тебя домой?

— Я и без тебя, дедушка, нашла бы дорогу, — отозвалась Маруся, — лучше отведи туда ляха.

— Да не говори этого, Маруся, — сказал Фомка, — ты знаешь, что я поклялся остаться с тобою и останусь.

— А, горе мое, горе! — закричала бедная девушка и закрыла лицо руками.

Тут Ратай вскочил, выпрямился и обернулся назад: по этому условному знаку из кустов явилась фигура Хоинского. Лишь только отблеск пламени осветил лицо его, и крик Фомки, подхваченный тысячью отголосков, распространился по лесу, целый обоз встрепенулся, как стадо диких птиц от выстрела охотника. Аза крикнула — и все, что только владело руками, взялось за топоры, палки и огласило воздух страшными криками. Цыгане, вообразив, что на них нападают, под влиянием панического страха, кричали: "Кто, откуда?" Маруся упала на землю, Фомка хотел было бежать, но Ратай крепко держал его за полу и кричал во все горло:

— Эй вы, поганые, нехристи-цыгане! Нас только двое, зла никакого вам не сделаем… А ты дурень, лях, что бежишь от счастья? В ноги отцу, проси прощения!..

— Я не ворочусь домой.

— Полно, молчи, дурень! — перебил слепец. — Батька тебя прощает: женишься на Марусе… В ноги, в ноги!

Наконец парень опомнился и грохнулся оземь, обнял ноги отца и осыпал их поцелуями. Между тем Маруся встала и, дрожа от страха, скрылась за Азой в толпе цыган.

Хоинский не мог выговорить ни слова, он молча прижал сына к груди.

— Прощаю тебя, — проговорил он наконец, — бери ее, возвращайся домой, только помни… — Слезы прервали его слова.

Фомка вырвался из объятий отца и стал искать Марусю, которая вдали шепталась с цыганкой.

Вдруг весь табор, как будто по мановению волшебника, зашевелился и начал собираться в путь. Шатер уложен в телегу, лошади запряжены, бродяги толкают друг друга, каждый несет к телеге свои нищенские пожитки.

Фомка насилу прочистил себе дорогу к Марусе.