– Пустое лаешь, старик! – прикрикнул Гюрята.

– Прощай, посадник, много слов – хорошо лишь в Киеве, – вздохнул Чурило, – и вот еще – пришли мне Пребрану! – и старец слегка ударил посохом в мерзлую землю в знак того, что разговор окончен.

– Пребрану? – посадник сдвинул мохнатые брови, и волки сейчас же обнажили клыки и зарычали. – Чего угодно проси старик, все к ногам твоим брошу, только забудь про Пребрану!

– Негоже стало Игоревой дочери в твоем тереме.

– Не Игорева она дочь, а найденыш! Не отдам девку!

Гюрята натянул поводья и в кровь разорвал губы взбеленившемуся коню.

– Горько пожалеешь, Гюрята!

– Скорее Волхов потечет вспять, чем я о том пожалею! – Ударил Гюрята коня плеткой и, разметывая комья грязи, поскакал догонять обоз.

Скиталец

Принимай все как есть и в траншею не лезь!

Высотка Хозар на равном удалении от вод Каспийского и Черного моря. Весна 1995 года

Перевал Хозар затянуло ранней теменью. В стволе автомата тонко завыл, заскулил ветер, и Глеб понял его жалобу: из-за далеких хребтов шла буря.

Разведывательный батальон «Летучие мыши» высадился в горах с месяц назад. Весна началась с промозглых ветров, ледяных дождей, и с первых потерь в батальоне. В этот ненастный год с армией сделали все, чтобы уничтожить ее дух и волю, но жертвой Глеб себя не считал, именно здесь, на этой земле он познал горькое счастье быть русским.

Эта весенняя пуля по всем приметам была его. Сначала на тропе во время марш-броска в него ударилась птица, налетела, словно слепая. Птица в дом – жди похорон. Дома у него не было, если не считать зимней квартиры, армейского кубрика в Моздоке, да и похоронки получать тоже было некому, вот и досталась ему «птичья почта» в собственные руки.

Снайпер ударил с укрепленной высотки. Пуля бесшумно вошла в вещмешок, словно в масло, но, пробив котелок, изменила направление и вышла, не задев тела. Он почуял ее резким холодом под левой лопаткой.

В тот раз снайпера они сняли: вымотали его перекрестным огнем и заставили открыться. На привале, на берегу неглубокой шумливой реки Глеб вынул котелок и долго держал в ладонях закопченную посудину с рваной отметиной, потом повесил на ветку. Через неделю он вновь набрел на это место – в котелке свила гнездо какая-то пичуга. Может быть, та самая? Значит, еще поживем!

После стычки в ущелье Хозар он остался прикрывать отход боевой группы, но чечи свернули на знакомую им тропу и уползли зализывать раны на приграничную базу. В том бою его все же зацепило: пуля рванула мякоть руки выше локтя и прошла навылет. Он туго перемотал кровоточащее «мясо», и рана умирилась и заснула, но через день по плечу вверх потек жар. Повязка стала сочиться и подмокать, на третий день стало «стрелять» в плечо и шею. Он прикладывал листья и молодую траву, сыпал сигаретный пепел, понимая, что все это – мертвому припарка. Жратва и курево закончились, последнюю дозу и початую пачку галет он берег на самый край. Пил воду из весенних ям и уходил все выше, надеясь догнать своих. Сначала шел, ориентируясь на брошенные дневки и на далекий стрекот автоматных очередей, потом и вовсе все стихло. Днем в ущельях между гор кружили жирные вороны, по ночам выли волки, и в седловину вползала огромная луна в медном ошейнике.

За два дня он так и не смог выйти к перевалу. Рана болела, и он утратил стремительность ночных бросков. По брошенным бинтам на него вышли «охотники за головами» и, почуяв слабину, стали нагонять. Днем он не жег костров, чтобы не нашли по дыму, и первые ночи тоже не разводил огня, а на третью убедился, что у «охотников» нет ночной оптики и они выходят на тропу только с рассветом.