– "На том и порешим, – заключил он, – ты хранишь мой маленький секретик, а я сохраню твои", – под которыми он подразумевал, само собой разумеется, мою ответственность за смерть Главка и брата. "Ты, как я погляжу, выучился читать и писать?" – показал он на письмо. Я сознался, что нет, если не считать случайной полудюжины букв алфавита. "Тем лучше, – сказал он, – все беды от букв – Q.E.D.! Посмотри, куда нас завел фокус с метриками! Я доставлю письмо за тебя. А что внутри, не догадываешься?"

– Я покачал головой и из чувства стыда выложил по собственной инициативе только, что совершаю для царя Прета своего рода очистительный подвиг, возможно и не необходимый, но в любом случае небесполезный в качестве пробного, какие бы подвиги ни ждали меня впереди. По его предложению мы для пущего эффекта приземлились прямо на главной площади Тельмесса. Восхититься Пегасом собралась целая толпа, не заставил себя ждать и двор; Полиид несколько раз поклонился и представил нас Иобату, описав меня как в прошлом своего протеже, а ныне многообещающего легендарного героя. Царь был сердечен, расспрашивал об Антее и внучках, поблагодарил меня за письмо и настоял, что мы будем пировать в мою честь девять дней, прежде чем его распечатать. Он представил меня своей младшей дочери Филоное, шестнадцатилетней студентке местного Университета, специализировавшейся по мифологии (хотя у нас тогда не было соответствующего факультета, только пара спецкурсов), которая, смущаясь, попросила поставить ей на конспекте автограф. Как мог тщательно, я вывел заглавную печатную Бету забавным пишущим орудием, которое подал ей Полиид: оканчивавшейся не то свинцом, не то грифелем палочкой, которая оставляла за собой на вещах отметины. Очаровательная девушка, то застенчивая, то дерзкая, за обедом она сидела рядом со мной и поведала, что девятидневные замашки папаши доводят ее до белого каления – сама она вскрывает свою почту в ту же секунду; упрашивала описать поподробнее ее крохотных племяшек, которых ей до смерти хотелось навестить; призналась во всепоглощающей страсти, которую испытывала к изучению мифологии; спросила у меня, не зайду ли я к ней на выпускной семинар, если она утрясет это с преподавателем, – не нужно ничего готовить заранее, просто поболтать с ребятами о том о сем и т. д., особенно наседала она на меня, домогаясь каких-нибудь подробностей из частной жизни Персея, ее фаворита из остающихся на поле современников.

– В последующие дни мы стали большими друзьями. Интеллектуально превосходя меня, она тем не менее считалась со мной как с примером, по ее словам, "образного воплощения иначе, знаешь ли, чисто интеллектуальных концепций". Видевшееся мне некоторой помехой – например, мою тогдашнюю неграмотность – ей доставляло удовольствие трактовать как свидетельство подлинности, хотя она и готова была обучить меня письму, если я преподам ей уроки полета. На самом деле, как она откровенно призналась мне, единственное, что смущало ее в отношении моего геройства, – это вразумительность моей речи и внешняя обходительность манер: герои в ее представлении должны были быть неотесаннее и не столь словоохотливы. Но, продумав эту тему до конца, она вскоре пришла к выводу, что своим предвзятым мнением на сей счет была обязана стилизующей природе самого мифопоэтического процесса, который упрощает характеры и мотивы ничуть не меньше, чем сокращает пространство и время, так что представляешь себе, как Персей без устали и мысли спешит от одного бравурного поступка к другому, тогда как на самом деле и ему должны быть свойственны недели лени, часы нерешительности и т.