Несколько дней спустя я получил точно такое же письмо. «Не рассеянность, а глупая шутка», — сказал я с досадой, бросая письмо в корзину. Этот жест демонстративного презрения, даже высокомерия, сразу показался мне подозрительным. Против кого он был направлен? Против отправителя письма, автора шутки? Но ведь отправителя письма в комнате не было, он не мог быть свидетелем моей демонстрации. Значит, жест был рассчитан на мое собственное, внутреннее употребление. Я чувствовал себя смешным из-за своего неуместного любопытства, задетым тем, что меня обманули. Униженным, что дал себя обмануть.

Я решил больше не вскрывать таких писем. Но как убедиться, что письмо такое, а не самое обычное, не распечатав его? Большинство писем вообще приходит в одинаковых непросвечивающихся конвертах.

«Буду узнавать их по названию населенного пункта, указанного на почтовом штемпеле», — подумал я.

Но этот населенный пункт был достаточно большим городам, может случиться, что кто-то действительно пришлет мне оттуда письмо. Было бы неразумно из-за какого-то шутника лишить себя контакта с миром.

Потом я получил еще три чистых листа бумаги. И каждый раз я испытывал то же обидное разочарование. Все знают, какую радость приносит человеку минута, когда он получает из рук почтальона еще неизвестное, но одному ему предназначенное послание. Можно было бы подумать, что кто-то решил грубо отучить меня от всякого любопытства, ожидания, а тем самым лишить смысла жизни, или убить, оставив внешне живым и избегнув тем самым судебного разбирательства и наказания.

Раздраженный, я воспользовался первой же возможностью, чтобы поехать в указанный город. Я рассчитывал, что встречу там знакомых, которые своим поведением, выражением лица, жестом или словом выдадут себя и признаются в авторстве этих докучливых писем. Никому ничего не говоря, я выполнил свое намерение.

Уже на вокзале, едва поезд остановился, я с подозрением осмотрел перрон, как если бы в толпе пассажиров, не обязательно местных жителей, мог находиться мой преследователь. Когда в гостинице я приступил к формальностям регистрации, портье, услышав мою фамилию, сказал: «Тут для вас что-то есть», — и протянул руку к стеллажу за письмом. Я моментально вскрыл конверт. Мог ли я ожидать, что снова найду там чистый лист бумаги? И все-таки это было так.

«За мной установлена слежка», — подумал я. Но дата на штемпеле показывала, что письмо было отправлено два дня тому назад. По почтовой печати я также узнал, что письмо отправлено из населенного пункта, который я покинул два часа тому назад.

Впрочем, это ни о чем еще не говорило. И дату, и печать можно подделать. Да, но как стало известно, что я приеду сюда? Портье утверждал, что письмо ожидает меня со вчерашнего дня. Он не возвратил его почтальону, думая, что отправитель мне известен и что я сам назвал ему гостиницу, в которой остановлюсь. Фамилии отправителя опять не было.

Портье тоже мог состоять с ним в заговоре. Проведение такой сложной операции требовало участия многих людей. О шутке уже не могло быть и речи. Слишком большие усилия были сделаны, и слишком большая предприимчивость проявлена, чтобы это могло быть шуткой. Но если не шутка, то что?

На этот вопрос я искал ответа той же ночью, в поезде, увозившем меня назад, а также во все последующие дни. Я рассуждал так: если шутка исключена, то отпадает вариант, что это письмо ничего не значит, что оно было лишь средством, само по себе, было отправлено без какого-либо умысла. Я пришел к выводу, что каждый чистый лист бумаги, по идее, несет какое-то только ему присущее содержание, каждый — свое. Симпатические чернила! Тайнопись, которая проявится лишь под влиянием соответствующих химических реактивов.