А зато давний мой друг и коллега Игорь Александрович Алимов, я это знал уже твердо, в Китае буквально днюет и ночует, ездит туда, как в рай, на современном китайском наяривает, что твой Дэн Сяо-пин, и про каждый завиток узора на китайском халате может рассказать всю культурную подоплеку от времен Желтого императора до наших дней.

И вот как-то поздней весной двухтысячного года сидим мы у Игоря на кухне, дуем пиво, я по своему обыкновению стреляю у него, поскольку сам-то я некурящий, одну за другой сладкие сигаретки «Кэптен Блэк», и в какой-то момент внутреннее мое благодушие и чувство полной дружеской близости достигли такой степени, что я предложил: «Слушай, а давай знаешь чего...»

Это была вторая ключевая находка на пути становления ван Зайчика. Безо всякого сомнения — самая фундаментальная. И самая удачная.

И не беда, что на самом деле реальная китайская этнография вовсе и не понадобилась нам в тех масштабах, каких я опасался. Богатство привалило несметное, причем с той стороны, с какой я до того, как дело пошло, и помыслить не мог. В одночасье, безо всяких усилий, само собой возникло содружество двух практически абсолютных единочаятелей. Не сговариваясь, без лишних слов, как правило — вообще без слов, мы понимали друг друга, потому что, как я теперь разумею, мы хотели от ван Зайчика одного и того же.

В ту пору мы не смогли бы связно объяснить, чего именно. То были не мысли, а чувства. Это сейчас, по прошествии многих лет, я, к сожалению, стал такой умный, что могу все назвать и растолковать словами. Счастье, что тогда ни я, ни Игорь этого не могли и даже не пытались — не то погубили бы ван Зайчика в пеленках. Существует, по-видимому, некий закон творчества, согласно которому только пока писатель не очень понимает, что он хочет сказать, а просто пытается передать свои ощущения и переживания, пытается дать читателю пощупать то, что он нащупывает сам — он способен создавать именно художественный текст. Как только писатель понял, что именно пишет — он способен лучше или хуже объяснить это, но результатом окажется всего лишь лекция. Точно знать, что хочешь выразить — это катастрофа. Лучшие тексты пишутся, когда вечером ты встаешь из-за стола более умным и знающим, чем был, когда садился за него утром.

Даже неизбежно допускаемые каждым из нас небрежности и проколы служили, как правило, поводами не для негодования, но для взаимообогащения. Вернее — осуществляемого общими усилиями, то вместе, то поврозь, а то попеременно обогащения текста, ибо они не отвергались, но привлекали внимание к тому, что и на самом-то деле нуждалось не в отмене, а в усовершенствовании. Мы нащупывали смысл и тон на ходу.

Вот памятный мне характерный пример прямо из первой же книжки.

Во второй из главок, написанных Игорем и главным героем которых поэтому является его персонаж, славный Баг Лобо, впервые возникает один из заокеанских гостей Ордуси, будущих друзей Бага — японец Люлю. Мой соавтор, вероятно, еще не вполне отрешившись от мира, который он к тому времени отчасти уже сотворил и который впоследствии стал местом действия для его сольного проекта «Пластилиновая жизнь», привычно назвал японца от лица Бага «джепом».

Напиши он обычное «японец», я бы и внимания не обратил, и Люлю так и остался бы до скончания евразийской симфонии обыкновенным японцем. Но Игорь, создавая атмосферу, ордусский колорит, да и душу Бага заодно, совершенно оправданно применил как бы некий местный бытовой жаргонизм.