Этот вектор развития обусловлен природой господствующей экономической модели. А коль скоро экономика уже не позволяет увеличивать количество свобод, более того — она его неумолимо уменьшает, приходится разрешать то, что еще недавно было табуировано этикой, просто ради имитации прогресса.

Во все времена безудержное стремление к свободе иногда подвигало особо экспансивных личностей вести себя по принципу «Назло мамке уши отморожу». Но теперь мамка уже сама всем без разбору говорит строго: «Если тебе тесновато, поди отморозь уши и ощути себя хозяином своей жизни; а коль вдруг оглохнешь — слуховые аппараты у нас лучшие в мире». Про себя, между прочим, имея в виду, что увеличение потребления слуховых аппаратов стимулирует экономику и увеличит количество рабочих мест. Так что на всякого, кто попытается напомнить, что уши лучше бы все же поберечь, мгновенно налепят ярлык апологета человеконенавистнических диктатур.

А вот русская культура к свободе относится довольно сдержанно, без умопомрачения. Похоже, нам важна не столько свобода как таковая, сколько то, для чего она будет применена, и лишь в зависимости от применения культура склонна либо оправдывать ее, либо осуждать, либо манить ею, либо ею пугать. Вне последствий свободы мы ее просто не видим и не пониманием.

Очень трудно говорить о таких вещах вкратце, но, пожалуй, для русской культуры прогресс — это увеличение количества справедливости.

Поэтому у нас, скажем, если всем известного взяточника наконец сажают, то это не просто паршивенькое, сиюминутное торжество какого-то там закона. Поднимай выше: это увеличение количества справедливости, однозначный признак восхождения из мира менее совершенного в мир более совершенный. И наоборот: если не сажают, то...

И в этом опять-таки и сила, и слабость. Справедливость гораздо труднее формализовать, чем свободу. Гораздо труднее измерить. Она и впрямь куда важнее свободы, потому что свобода — это всего лишь условие для действия, а справедливость — само действие. Но в то же время она в куда большей степени, чем свобода, открывает простор для произвола.

Снова простой пример. Говорят, когда царю доложили о несообразностях сексуальной жизни композитора Чайковского и предложили судить гения, царь ответил: «Жопников у нас полно, а вот Чайковский один». В итоге композитору не сделали ничего дурного.

Это была справедливость.

Но вот в Британии Оскара Уайльда, хотя он в расцвете своей славы был для британцев не менее гением, нежели  Чайковский — для России, практически в то же время и за те же деяния посадили в тюрьму.

Это была законность.

Но если бы Чайковский вместо того, чтобы заниматься музыкой, вдруг решил в порядке отстаивания своих прав повертеть голой задницей на Невском в час «пик», народ накостылял бы ему по шее, невзирая ни на каких маленьких лебедей. И царь бы не помог. Это была бы справедливость.

Боюсь, если бы тем же занялся Уайльд на Пикадилли, ему тоже не миновать было б тумаков от примитивных лондонских обывателей с их викторианскими предрассудками. Но в то же время непременно нашлись бы какие-нибудь тогдашние фемен, которые принялись бы чмокать его в обнаженный и грешный символ раскрепощения личности. Это была бы свобода.

В Китае, когда туда приплыли европейские ученые книги, переводчикам долго пришлось придумывать иероглифический термин для обозначения понятия «свободы». Не было в языке такого слова! Просто анекдот: свобода была, а слова не было! Что в Китае — гульбы и пальбы не существовало, разбойников, бродяг? Но даже они не придумали «свободы». Попытки найти ей китайское имя оказались весьма горькими. И так, и этак пытались — и все получалось что-то не то.