– Со своим самоваром, – посмеялись мы и тут же о них забыли.

Они сидели в торце стола у выхода; когда до Ленки дошла очередь произнести тост, их уже не было. Мы даже не заметили, как они ушли. Я тогда еще не знала, что ее здоровье стало много хуже, у нее развилась тяжелая гипертония и диабетическая ретинопатия, она слепла день ото дня. Ее перевели на инвалидность. Она вышла замуж раньше всех нас, но детей так и не появилось – рожать ей было нельзя.

* * *

Я осмотрела своих больных и уселась заполнять истории болезней. В кабинет заглянул больной Самойлов. Он был сильным, высоким мужчиной, крупным руководителем.

– Анна Петровна, вы не могли бы уделить мне несколько минут? – спросил он.

– Да, конечно.

– Пройдемте со мной в туалет, я хочу вам показать… – Он мялся, ему было очень неловко.

– Пойдемте.

Я прошла вслед за ним и увидела в кале кровь. Это было у него уже месяц, он не обращал внимания, пока жена не уговорила его лечь на обследование. Мне показалось, что меня сейчас стошнит, но усилием воли я сдержалась. Его глаза молили дать ему надежду.

– Давайте подождем результатов биопсии, – мягко произнесла я. – Мы часто боимся неизвестности больше, чем чего-то другого. Я вас понимаю. Очень хорошо понимаю.

Он облегченно улыбнулся. Я вышла, зная, что специалист по компьютерной томографии заявил: Ц-р, три. Никаких сомнений. Это означало: рак, третья стадия. Почти смертельный приговор. Если только не случится какое-нибудь чудо. Но это вряд ли.

В ординаторской я тщательно вымыла руки и протерла их влажной спиртовой салфеткой.

– Тебе не стоит быть врачом, – сказала мама, когда я решила поступать в медицинский.

– Почему?

– Ты слишком брезглива.

– Глупости! – раздражилась я. – Не говори чепухи!

Мама сдалась – она всегда сдавалась, я умела настоять на своем. Хотя сейчас я все чаще думаю, чтобы сменить специальность. Почти каждый день при обследовании больных мне приходится иметь дело с выделениями человеческого тела. С тем, что обычно скрывают, прячут, не выставляют напоказ. Я при этом всегда испытываю брезгливость, но научилась ее скрывать и быть мягкой с больными. Меня считают хорошим врачом.

В кармане моего отутюженного, накрахмаленного халата завибрировал мобильник.

– Давай я съездию за билетами на премьеру? – предложил Димитрий.

– Ну, съездивай, – разрешила я.

– Надо говорить «съезди», – поправил он меня.

– Сэнкс, – вежливо поблагодарила я.

Диалог в стиле «ржунимагу». Димитрий не почувствовал иронии. Он ничего не понял, он понимает только то, что жизнь пишет крупными печатными буквами. Он читает печатные послания жизни по слогам, а может, даже по буквам. Что будет, если потереть череп Димитрия мылом Вадима Шефнера? Его голова зазвучит военными маршами или щедринской какофонией? Любопытно узнать.

Димитрий – большой мужчина с толстыми костями черепа и сверхтонкой корой головного мозга.