В течение трех-четырех недель после смерти тестя Эдик трясся, ожидая, что Элка отправит его «на покой». Но она перевела на имя мужа часть акций и переоформила брачный контракт. Ее завещание также было составлено в его пользу. Узнав об этом, Эдик был приятно удивлен. Потом жизнь снова вошла в привычную колею.

Это не значит, что Пыляев стал абсолютно свободен. В Евгеническом Союзе существовала жесткая преемственность. Долговременные программы выполнялись с неукоснительной точностью. Эдика по-прежнему контролировали. Как совладелец он являлся чисто номинальной фигурой. Однако теперь по крайней мере никто не подвергал сомнению его полезность.

Большего нельзя было и желать. У него появился новый девиз: «Оставьте меня в покое и убирайтесь к чертовой матери!». Мысль о том, что он не сможет сделаться бедным до конца своих дней – даже если очень постарается, – доставляла ему невыразимое удовлетворение…

* * *

Эд зевнул и перевернулся на другой бок. В поле зрения попала стерильная трава и двадцатиметровая мачта, на которой болтался двухцветный флаг. Пыляев лично поднимал его каждое утро. Незаметно для самого себя он превратился в ура-патриота и питал к родине чувство такой же глубокой привязанности, какое испытывает комар по отношению к своему двуногому донору.

Мимо протрусил стодвадцатикилограммовый Лама – генетическая реконструкция тибетского мастифа и самый любимый член семьи. Эдик проводил его осоловевшим взглядом. Судя по всему, пес направлялся к фамильному склепу, воздвигнутому на противоположном берегу озера. Место тенистое, сырое и мрачноватое… Лама тоже был приучен к «пурге» и являлся милейшим зверем с небольшими безобидными странностями.

Из радиоприемника, стоявшего рядом с Эдиком, доносилось усыпляющее бормотание диктора – передавали сводку техногенных катастроф. Под звуки бравурных маршей и сентиментальных песенок «Титаники» нового века косяками шли ко дну. Высокопрофессиональные оркестры исполняли ту же оглушительную музыку (пока крен не становился слишком большим) – и всем пассажирам, включая самих музыкантов, казалось, что дела хороши как никогда.

Пыляев вдруг ясно представил себе следующую картину: концерты для глухих продолжаются и под водой; зомби, одетые во фраки, сидят вокруг дирижера в вечном мраке на двухкилометровой глубине, медленно возят смычками по струнам и выдувают из труб и саксофонов газообразные продукты разложения своих собственных тел. А ведь еще были самолеты, шахты, атомные станции, поезда и миллионы красивых консервных банок на колесах…

Эдик печально ухмылялся. Эта ухмылка сообщала небу, что всю индустриальную цивилизацию он вполне обоснованно считает полным дерьмом.

Но чужие проблемы его уже мало касались. Поместье было полностью автономным, а существование хозяина – легким и приятным. Расплывчатые убеждения не мешали ему пользоваться дезодорантами, носить прикид из натуральной кожи и любить свой теплый сортир. Эдик давно забыл, что такое депрессия и какого оттенка бывает зеленая тоска. У него появился животик, простительный для его пятидесяти пяти лет. Он быстро рыхлел, как сорванный с ветки плод. Гниль еще не выбралась наружу, но внутри уже ползали черви. Эдик был счастливым мертвецом.

Писанину он давно забросил. Вскоре после женитьбы на Элеоноре он обнаружил, что не может и не хочет писать. Сочинять вечерние сказочки для взрослых казалось бессмысленным до идиотизма. Да и кому придет в голову заниматься этим, когда и так все в порядке? А у него все было в полнейшем порядке – дом, жена, ребенок, деньги, хобби и необременительные заботы. Амбиции очень быстро превратились в самодовольство. Пустоту заполнила слепая вера в то, что его миссия и впрямь исключительна.

Всякий раз, обратившись мыслями к сыну, Эдик вспоминал одно и то же. Сознание имело назойливый реверс – Пыляев, словно калека с разными ногами, ходил по кругу и спотыкался о те же самые камни.