|
В принципе в нем было всяких кровей намешано, к тому же художник, воспитание интеллигентское, от хайры до попы, но горяч был по-восточному. Я по малолетству потеряла голову на много лет вперед, весила тридцать восемь килограммов и писала горестные стихи, когда он уехал в свой дурацкий Израиль. Был ли он евреем, никто не знает, но вписался к ним, подделав фотографию еврейского надгробия на могиле своей бабушки. Впрочем, фамилия у него экзотическая, и был он обрезан, правда, не знаю, как еврей или как мусульманин. Он пытался торговать матрешками на Арбате, но весь бизнес сводился к систематическому пьянству, курению травы и съему разнообразных дам. Прошло неприличное количество лет, но у меня всякий раз пресекается дыхание, когда в четыре утра он звонит из своей дурацкой Канады (уже!), и я слышу: «Солнце, это я, дааа…»
Начиналось примерно так: я шла по Арбату в невозможной мини-юбке и мечтала о чем-нибудь холодненьком и посидеть. Стоял расплавленный полдень двадцать восьмого июня такого года, когда на Арбате еще не существовало всех этих кафешек, а был ресторан «Прага» в одном конце и булочная с аптекой в другом. И вот где-то в районе Вахтангова он меня и окликнул. «Какие глаза», — сказал он, глядя на мои ноги. И пошел следом. На голове у него был красный флаг в качестве банданы, а верхних зубов, напротив, не было, и мне, девушке в белых туфельках на каблуках, это казалось невероятно шокирующим. В «Бисквитах» мы познакомились, он спросил, чего бы мне хотелось, а я и сказала. И он сделал мне это, прямо там, за углом. Сейчас ничего странного, а в начале девяностых достать из-под земли тень, прохладное белое вино и столик под аркой — это было чудо. Все остальное он сделал мне чуть позже, в ночь с четвертого на пятое июля, когда родители неосторожно оставили меня дома без присмотра. Он приехал в наш сонный подмосковный городок с полупустой бутылкой вина (но мне она конечно же казалась наполовину полной) и в очень приличной бандане, которая сейчас лежит в нижнем ящике шкафа под трусиками, вместе с его автопортретом и письмом на желтой бумаге, где «хочу» и «люблю» написаны вот такими буквами. Среди ночи он как-то нашел меня, избежав традиционного пролетарского мордобоя, перелез через множество заборов и даже, кажется, форсировал маленькую речку, за что и был вознагражден — сначала на диване, а потом на столе. На следующий день в шесть утра я поняла, что люблю его, о чем тут же и сообщила по телефону. Надо отдать ему должное, он ни капельки не удивился, потому что в это время квасил с Вадимом Леонидовичем и Сергеем Владимировичем, и к моменту звонка удивить его чем-либо было невозможно. Благопристойность является основополагающей частью моей натуры. Воспитание, ничего не поделаешь. И поэтому общение с этим человеком казалось непрерывным праздником и преступлением одновременно. Я шла по Арбату на неизменных своих каблучках, а он полз рядом, иногда падая на бок перед каким-нибудь местным художником и рассказывая ему, что картины его никуда не годятся. Периодически ввязывался в драки, которые прекращал следующим образом: садился на землю со словами «как я устал» — никакого понятия о настоящих мужских играх. Мог сожрать не доеденную кем-то котлету на задворках кафе, вступив за нее в неравный бой с бомжом или собакой. Пил шампанское с утра и водку на ночь. Курил траву. Он, говорят, мог ударить женщину. Но ему было тридцать лет, он знал все на свете и был так хорош в постели… Все развивалось как положено. В одиннадцать утра я входила в съемную берлогу в Братееве и снимала туфельки, дальше ничего не помню, приходила в себя только под душем в семь вечера, и он отводил меня к метро. С лицами у нас обоих творилось невероятное: таксисты возили нас бесплатно, арбатские бабушки угощали черной смородиной, а какие-то чудовищные уголовники провожали меня по ночам до дома, «чтобы никто не обидел». |
