— Это я и имею в виду, Виттер, говоря, что мы не можем признать угрозу этой… песенки. Ни к чему раскрывать всей Германии размеры угрозы. Пока ее считают бессмысленным набором слов, может, как-то удастся забыть о ней. Когда-то же ее все равно забудут, — добавил министр.

— Фюрер…

— Он ничего не должен знать. Нельзя говорить ему об этом. Фюрер — весьма нервный человек, Виттер, о чем вы, конечно, знаете. Надеюсь, эта песенка не дойдет до его ушей. А если даже дойдет, нельзя допустить, чтобы он осознал ее потенциальную опасность.

— Потенциальную?

Министр сделал уклончивый жест.

— Люди кончали с собой из-за этой песенки. Например, доктор Шнейдер. Очень нервный человек, в сущности подверженный маниакально-депрессивному психозу. Не сумел смириться, что леваков… что этот стишок постоянно звучит у него в голове. В приступе депрессии он принял яд. Были и другие. Между нами говоря, Виттер, это очень опасная вещь. И знаете, почему?

— Потому что не имеет смысла?

— Вот именно. Я помню стихи — может, и вам они известны: «жизнь — это взаправду, жизнь — это серьезно». Немцы верят в это. Мы — раса логиков. Мы побеждаем логикой, поскольку арийцы — это суперраса. Но когда сверхлюди понимают, что не могут справиться с собственным разумом…

Виттер вздохнул.

— В голове не умещается, что паршивая песенка может оказаться так важна.

— От такого оружия нет защиты. Если мы признаем, что она опасна, это удвоит или даже утроит ее значение. В данный момент множество людей имеют проблемы с концентрацией внимания, некоторые не могут справиться с неконтролируемыми ритмическими движениями. Представьте себе, что случится, если мы запретим людям думать об этой песенке.

— А нельзя использовать психологию? Осмеять это явление, как-то объяснить его?

— Да это и так уже смешно: абсурдный набор слов, претендующий разве что на звание дури. Так что и объяснять нечего. Кроме того, поговаривают, будто кое-кто находит в этой песенке какие-то намеки, а это уже верх идиотизма.

— Да? Что вы говорите!

— На голод. На нужду. Даже на отход от идеалов национализма. Даже… до чего вздорная идея… намек на… — министр указал взглядом на портрет, украшающий стену.

Виттер удивленно хмыкнул, но после минутного колебания рассмеялся.

— Мне это даже не приходило в голову. Абсолютный идиотизм. Правда, поначалу мне было интересно, как левантинское происхождение связано с ненавистью к левакам. Может, какая-то этническая черта?

— Не думаю. Это скорее связано с… Гауптштурмфюрер Виттер!

Последовала немая пауза. Наконец Виттер поднялся, отсалютовал и вышел, старательно ломая навязчивый ритм. Министр вновь посмотрел на портрет, побарабанил пальцами по толстому рапорту, а затем отодвинул его в сторону, чтобы прочесть машинописную бумагу с грифом «Срочно». И правда, дело было срочное. Через полчаса фюрер должен был выйти в эфир с речью, которой ждал весь мир. Она должна была объяснить кое-какие щекотливые вопросы — например, русскую кампанию. Это была хорошая речь, превосходный образец пропаганды. Передач должно было быть две: одна будет транслироваться на Германию, вторая — на весь остальной мир.

Министр встал и начал ходить взад-вперед по пушистому ковру. Его лицо кривила нервная гримаса. Был только один способ справиться с врагом: задушить его. Встать к нему лицом и разнести в пыль. Если бы все немцы обладали его ментальностью, его уверенностью в себе, идиотская песенка никогда не набрала бы такую силу.

— Как там этот стишок? — бормотал министр. — Левой.