Музыка прервалась, зазвучали разрозненные звуки – менестрель пробовал инструмент, словно искал вдохновения. Наконец струны нашли мелодию, и голос запел.

Этот голос явно принадлежал немолодому человеку, но он был чистым и глубоким, несмотря на то, что дрожал. Я знала эту балладу; то была история несчастной фрейлины Марии, королевы шотландцев, которая забеременела от Дарнлея, мужа королевы. Движимая отчаянием, девушка попыталась за ужасным деянием скрыть свою вину. Она взяла новорожденного младенца, положила его в крошечную лодочку и пустила лодочку по морю...

Старый Дейвей был артистом – я почти слышала голос несчастной девушки. Я повернулась к хозяину с улыбкой восхищения, но моя улыбка застыла, стоило мне увидеть его лицо.

Он поднялся, его черные руки оперлись на крышку стола, и он закричал что-то дрожащим от ярости голосом. Слова были кельтскими, я узнала язык, но не смогла разобрать значения слов. Музыка прервалась, словно струны в одно мгновение перерезали ножом.

– Но что случилось? – запинаясь, спросила я. – Он пел замечательно!

– Он прекрасно знает. Он знает, что никогда не должен петь в моем доме эту песню...

Мне хотелось бы это узнать не только из праздного любопытства, но еще и потому, что мне предстояло жить в одном доме с мистером Гамильтоном. Если он вообще подвержен подобным всплескам эмоций, тогда... – Тут я сказала себе, что все это глупости, и все же не могла забыть его лица, почерневшего от ярости, с губами, искривленными так, как не удавалось их изуродовать даже шраму.

Я полагала, что и во сне буду видеть это лицо или лицо бедной Мэри Гамильтон, но ничего подобного не случилось. Когда я проснулась – отдохнувшая и посвежевшая, все вместе предстало передо мной совсем в другом свете. Здоровый ночной сон помог мне увидеть события предыдущего вечера в соответствующей перспективе, и я отбросила их как странные, но не имеющие особой важности. В этом доме был человек, который в первую очередь вызывал мое нетерпеливое любопытство, и в данном случае я имела возможность незамедлительно его удовлетворить.

Когда Бетти принесла мой завтрак, я спросила ее, где находится комната мисс Гамильтон. Она ответила, что это четвертая дверь по коридору, следующая за комнатой миссис Кэннон, однако она не скрывала, что мой вопрос ее, без всякого сомнения, удивил – так широко Бетти раскрыла глаза. Это была мелочь, но она лишь подтвердила сложившееся у меня мнение о том, что юная леди находится в небрежении, и еще больше разожгла во мне желание стать ее другом.

Не знаю, чего я ожидала, – полагаю, я думала увидеть полупустой чердак, заставленный вышедшими из употребления стульями и детскими кроватками. Но вместо этого я оказалась на пороге комнаты, походившей на будуар принцессы из волшебных сказок. Это была самая роскошная и разукрашенная комната из всех, которые я когда-либо видела, – розовые китайские обои с павлинами, цветами и фруктами, розовые дамасковые занавеси на окнах и позолоченные ножки кровати. Ковры были голубыми, с вытканными на них розами величиной с кочан капусты. Узлы лепт и шелковых цветочных бутонов свивались в самых неожиданных местах и фестонами окружали оконные ручки, а массивное золотое зеркало эпохи барокко было повешено так, чтобы отражать кровать. В комнате было огромное количество мебели – инкрустированной, или лакированной, или украшенной резьбой.

В центре большой кровати, обложенная отделанными кружевами подушками, сидела юная девушка. Золотые локоны, сложным образом завитые, падали ей на плечи. На коленях у нее лежала раскрытая книга, и даже от двери я могла разглядеть, что то был не роман, но один из новых модных журналов с картинками, на которых красовались леди с кукольными личиками, разодетые по последней, самой кричащей моде.