– Совсем нет звезд, – пожаловалась Госпожа плаксивым голосом. И, обернувшись к Кею, проныла: – Милый… ты меня любишь?

– Вне всякого сомнения, – кивнул Кей.

Вопреки словам, юношу, казалось, намного больше интересовал фонтан, чем припавшая к его плечу девица.

«Дурак! – злобно прогремело где-то в районе Иенсова мозжечка. – Ну что за тупица! Если бы она так на меня смотрела…»

«А Герда?» – тут же откликнулось то ли в лобных, то ли в височных долях.

«А что Герда? – сердито буркнул мозжечок. – Герда – она и так со мной… навсегда».

С этим лобные и височные доли не могли не согласиться и заткнулись.

Между тем Госпожа W настойчивее дернула за рукав своего друга и требовательно спросила:

– А как сильно ты меня любишь?

– Офигеть как, – бросил Кей, все так же пялящийся на фонтан.

– Докажи.

– Чем?

– Принеси мне звезду.

Кей удивленно заломил бровь и уставился в мутное небо. Госпожа W расхохоталась, пошатнулась, выровнялась и снова выпалила:

– Нет, дурачок, не звезду с неба! Хотя неплохо было бы выколоть твоей старой хрычовке глаза, но до этого ты еще морально не дорос. Звезду, которая в «Цветке». В чашечке цветка.

Тут девушка ткнула пальцем в фонтан, и, словно в ответ, «Механический цветок» заревел. Полночь. В воздух ударили струи пара, и даже здесь, в тридцати ярдах от фонтана, сделалось жарковато. Но Иенс не смотрел на чудовище. Он глядел вверх, туда, где происходило странное.

Марево над площадью всколыхнулось, потревоженное крыльями белых птиц – откуда птицы? Их вереница тянула за собой огромный серебряный шар, бросивший на дома и брусчатку полотнища света, и Иенс не сразу догадался, что шар этот – луна. Над Городом почти никогда не было видно луны. И вот сейчас она выкатилась в полном великолепии и блеске и застыла между туманных стен, в самой чашечке чудовищного цветка с лепестками из раскаленного пара…

Глуховатый, но легко перекрывший вопли фонтана голос разбил серебряную грезу:

– Не туда смотрите, доктор.

Иенс опустил глаза и лишь сейчас вспомнил, в чем заключалась тайна фонтана.

«У меня с “Цветком” особые отношения, – говорил Мастер Туб. – Он уродлив. Он несомненно и вопиюще уродлив, не так ли? Не отвечай – знаю, что так. Как раз в стиле некой милой особы… А, не важно. Важно то, что я много думал. Думал о мгновении, когда уродство превращается в красоту. Это шок, понимаешь? То, что потрясает тебя до основания, меняет все твои представления о жизни. Вот, например, ты видишь жалкую нищенку, трясущуюся на куче тряпья. Руки ее в коросте, грязная, немытая, ужас, а не женщина. Потом она оборачивается. Поднимает на тебя глаза. У нее прекрасные, удивительные глаза, бездонные, черные как ночь, с мягким взглядом, густыми ресницами, с этим особым, трепещущим блеском… Вот так. Или рассвет в горах. Ты был когда-нибудь в горах? Не был? Представь нагромождения гранита и известняка, тяжелых, сгорбленных, насупленных старых великанов. Некоторые из них и вправду окаменевшие великаны, при жизни ненавидевшие свет дня. Ночью, а особенно в предрассветных сумерках они нависают над тобой, они угрожают раздавить, они страшны и уродливы. Но вот восходит солнце. Первый розовый луч касается грубого камня, и камень преображается, он словно просвечен насквозь – а на самой вершине, на утреннем ветерке трепещет маленький алый цветок…»

Туб, кажется, никогда не говорил так горячо и долго, и сейчас Иенс наконец-то понял почему.