– Во-первых, – сказал он, ворочая гаечным ключом в нутре пароаммиачного двигателя, – при Королеве мы рождались и умирали рабами.

– Так то к-когда было, – перебил Иенс, сидевший на трехногой табуретке.

Должны были подвезти свежую партию тринитротолуола, но курьер запаздывал. Иенс волновался и старался отвлечься разговором.

– Это для тебя «когда было», – передразнил Туб, выныривая из-под капота. На лысой бугристой макушке чернело пятно машинного масла. – А для нас считай вчерашний день. Мы ведь живем намного дольше людей. Так вот, говорю: когда рождаешься рабом и рожаешь рабов, лучше не привязываться ни к близким, ни даже к себе самому. Наша жизнь и сосульки талой не стоила. Другое дело – вещи. Верные. Прочные. Красивые, наконец. Сделанные на века. Мы ведь всё на века делали, это сейчас – тяп-ляп, а через месяц оно и развалится. Вот табурет, на котором ты сидишь, – я его сам сколотил. Твои кости будут в земле гнить, а табурет как стоял, так и будет стоять…

Мысль про гниющие кости Иенсу не понравилась, и он снова перебил тролля:

– Н-ну ладно, доп-пустим. Но сейчас-то в-вы не рабы.

– А сейчас нас и вообще почитай нету. Кто остался? Я, да пара племяшей моих, да старый Оскар… Королева – та хоть красоту уважала, а нувориши наши что? Одному все жрачка мерещится, второй впадает в экстаз от вида открытой язвы, третий не может жить без горы свежих трупов. А вещи, Иенс… «искусство», «творчество», высокие все эти слова… они ведь почитай единственное, что никогда не изменит. Люди уходят, умирают, предают, наконец. И ты снова остаешься один, а в руках у тебя – кисть там, отвертка, резец, а в башке – твоя мысль, и ничего ведь, в сущности, больше не надо…

Ну и как было теперь объявить Тубу, что его «на века» сделанный «Цветок» не взрывом даже разнесло – в подобной смерти есть хотя бы что-то благородное, – а изуродовали пьяные бездельники? Один из пьяных бездельников развалился сейчас рядышком с Иенсом на стуле и любовался переливами рыжего света в бутылке. Вторая – стремительно, кстати, превращающаяся во второго, будто всю женскость смывало вместе с уходящей луной, – торчала у стойки и чего-то требовала у бармена.

Иенс горестно покачал головой, глотнул, охнул, икнул и, смущенно прикрыв рукой рот, спросил – просто, чтобы что-то сказать:

– К-как вы это в-все-таки сделали?

– Что «это»? – равнодушно откликнулся Кей.

– К-как вам удалось не сва-свариться?

– В детстве я часто охотился на скользких ящериц, известных вам, возможно, под названием «глиды». Твари они и вправду очень скользкие и прыткие. У меня выработалась отличная реакция.

– А она, – тут Иенс кивнул в направлении стойки, – об этом знает?

Кей пожал плечами. Доктор сокрушенно высморкался в собственный, изрядно грязный носовой платок. В уголке синими нитками было вышито его имя. Герда постаралась. Иенс постоянно терял платки, или их у него крали, а девушка усердно делала метки – как будто карманник, увидев заветные буквы, вернет платок законному владельцу.

– З-значит, это п-правда…

– Что правда?

– Что в-вы п-пришли из п-пустыни.

Кей усмехнулся и, вытянув длинные ноги, откинулся на спинку стула.

– А что, не похож, по-вашему?

– В Го-городе г-говорят, что вы род-родной п-племянник Королевы.