— Нет.

— Но вы веруете в господа нашего Иисуса Христа?

— Как же, верую.

— Всякий истинно верующий во Христа тем самым приемлет имя христианина…

— Свидетельница! Вы понимаете: нужно только верить во Христа… — подтверждает председатель.

— Нет! — решительно отвечает Караулова. — Так что же из того, что я верю, когда я такая? Когда б я была христианкой, я не была бы такая. Я и богу-то не молюсь.

— Это правда… — подтвердила свидетельница Пустошкина. — Она никогда не молится. К нам в дом — дом у нас хороший, пятнадцатирублевый — икону привозили, так она на другую половину ушла. Уж мы как её уговаривали, так нет. Уж такая она, извините! Ей самой, господин судья, от характера своего не легко.

— Господь наш Иисус Христос, — продолжал священник, взглянув на председателя, — простил блудницу, когда она покаялась…

— Так она покаялась; а я разве каялась?

— Но наступит час душевного просветления, и вы покаетесь.

— Нет. Разве когда старая буду или помирать начну, тогда покаюсь, — да уж это какое покаяние? Грешила-грешила, а потом взяла да в одну минуту и покаялась. Нет уж, дело конченное.

— Какое уже тогда покаяние! — басом подтвердила внимательно слушавшая Кравченко. — Пела-пела песни, да пиво пила, да мужчин принимала, а там, хвать, и покаялась. Кому такое покаяние нужно? Нет уж, дело конченное.

Она подвинулась и жирными, короткими пальцами сняла с плеча Карауловой ниточку; та не пошевельнулась.

«Хорошо они, должно быть, поют вместе дуэтом, — подумал защитник, — у этой грудь, как кузнечные мехи. С тоскою поют. Где этот дом, что-то я не помню».

Председатель развёл руками и, снова сделав любезное и религиозное лицо, отпустил священника:

— Извините, батюшка!.. Такое упрямство! Извините, что побеспокоили.

Священник поклонился и стал на своё место, у аналоя, и руки, поправлявшие наперсный крест, слегка дрожали. В публике шептались, и ремесленник, у которого бородка за это время как будто ещё более поредела, тянул шею всюду, где шепчутся, и счастливо улыбался.

— Вот так загвоздила! — громко шептал он, встретив чей-нибудь взгляд.

Подсудимый, недовольный задержкой, брезгливо смотрел на Караулову, поспешно крутил усики и что-то соображал.

Суд совещался.

— Ну что же делать? Ведь это же идиотка! — гневно говорил председатель. — Её люди в царство небесное тащат, а она…

— По моему мнению, — сказал член суда, — нужно бы освидетельствовать её умственные способности. В средние века суд приговаривал к сожжению женщин, которые, в сущности, были истеричками, а не ведьмами.

— Ну, вы опять за своё! Тогда нужно раньше освидетельствовать прокурора: вы посмотрите, что он выделывает!

Товарищ прокурора, молодой человек в высоком воротничке и с усиками, вообще странно похожий на обвиняемого, уже давно старался привлечь на себя внимание суда. Он ёрзал на стуле, привставал, почти ложился грудью на пюпитр, качал головою, улыбался и всем телом подавался вперёд, к председателю, когда тот случайно взглядывал на него. Очевидно было, что он что-то знает и нетерпеливо хочёт сказать.

— Вам что угодно, господин прокурор? Только, пожалуйста, покороче!

— Позвольте мне…

И, не ожидая ответа, товарищ прокурора выпрямился и стремительно спросил Караулову:

— Обвиняемая, — виноват, свидетельница, — как вас зовут?

— Груша.