На чердакъ онъ вбѣжалъ запыхавшись. Многочисленная семья слесаря была уже вставши. Ревѣли маленькіе ребятишки. Мать варила въ русской печкѣ на шесткѣ кофе на таганѣ, подкладывая подъ таганъ щепокъ. Самъ слесарь въ опоркахъ на босую ногу сидѣлъ у стола, на которомъ горѣла лампа, и кормилъ кашей плачущаго ребенка.

— Здравствуйте, — сказалъ Никитка. — Я за Давыдкой. Давыдка дома?

— Сейчасъ придетъ. Онъ въ булочную за сухарями посланъ, — отвѣчала мать Давыдки.

— Пора ужъ Христа славить идти.

— Вернется изъ булочной, такъ и пойдете, — проговорилъ слесарь. — Покажи-ка звѣзду-то…

— Звѣзда хорошая, только не вертится. Нашъ Кузьмичъ хотѣлъ ее сдѣлать мнѣ, чтобъ вертѣлась, но не смогъ.

— Живетъ и эта…

— Дяденька, голубчикъ, нѣтъ-ли у васъ стерлиноваго огарочка для Давыдки, а то все я, да я?.. Моя и звѣзда, мой и огарокъ, а отъ Давыдки ничего… — просилъ Никитка.

— Откуда у насъ огарки! Видишь, керосинъ горитъ.

— Ну, что-жъ это такое! Идемъ вмѣстѣ, а отъ Давыдки ничего…

— А какъ-же бы ты одинъ-то пошелъ? Нешто одному пѣть сподручно? — спросилъ слесарь. — Фасону настоящаго не выйдетъ, коли одинъ. По одному христославы не ходятъ. Еще и двухъ-то мало.

— Я не просилъ-бы, дяденька, но у меня огарокъ малъ. Весь сгоритъ, такъ какъ намъ тогда?

— Ну, и безъ огня хорошо! Сгоритъ — и безъ огня славить будете.

Прибѣжалъ Давыдка съ сухарями въ корзинкѣ.

— Пришелъ? А я тебя ужъ давно жду, — проговорилъ онъ, увидавъ Никитку, поставилъ корзинку на столъ и прибавилъ:- Я одѣвшись, я давно уже готовъ даже въ пальтѣ. Пойдемъ.

— Да выпей ты, пострѣленокъ, прежде хоть кофею-то съ сухариками, — сказала мать.

— Нѣтъ, маменька, мы пойдемъ. А три сухаря я съ собой… По дорогѣ съѣмъ.

Давыдка закусилъ одинъ сухарь, два другіе опустилъ въ карманъ пальто и выбѣжалъ съ Никиткой на лѣстницу.

— Булочникъ ждетъ насъ, — сказалъ Давыдка Никиткѣ. — Я сказалъ ему, что мы придемъ Христа славить. Онъ сказалъ, что по сладкой булкѣ намъ дастъ.

Они стали спускаться съ лѣстницы.

запѣлъ Никитка, репетируя.

Давыдка сталъ ему подтягивать.

II

Въ нижнемъ этажѣ отворилась дверь на лѣстницѣ. Дворникъ Панкратъ въ новой полосатой шерстяной фуфайкѣ и чистомъ передникѣ выносилъ изъ кухни ведро разныхъ отбросовъ, накопившихся съ вечера.

— Съ праздникомъ, дяденька Панкратъ! — хоромъ крикнули ему Никитка и Давыдка.

— А, христославы! — откликнулся дворникъ. — Ну, здравствуйте, здравствуйте! и васъ съ праздникомъ… Куда? По жильцамъ?.. Да спятъ еще всѣ.

— Прежде по лавкамъ норовимъ.

— Зайдите въ полковницкую-то кухню. Тамъ всѣ вставши, кофе пьютъ.

Панкрата распахнулъ двери въ кухню и крикнулъ:

— Надо вамъ христославовъ? Христославы на лѣстницѣ. Давыдка слесаревъ и Никитка.

— Ну, что-жъ… пусть зайдутъ, — послышалось изъ кухни. — Трешенку дадимъ.

Никитка ужъ чиркалъ спички о коробку и зажигалъ звѣзду.

Вотъ они въ кухнѣ. За большимъ некрашенымъ кухоннымъ столомъ, наполовину накрытымъ красною скатертью, сидѣли за кофеепитіемъ кухарка — полная женщина, молодой лакей — тщедушный человѣкъ съ усами и по утреннему не во фракѣ, а въ гороховомъ пиджакѣ и горничная — рябоватая женщина. Горничная разсматривала подаренную ей съ вечера съ елки господами шерстяную матерію и говорила кухаркѣ:

— Какъ хочешь, Афимья, а твоя матерія, что тебѣ подарили, куда лучше.