Сестра жены достала бутылку, стаканчики, конфеты. Все, слегка уже уставшие от горя, торопливо и радостно разбирали, наливали, переговаривались.

– Ну, за Гришеньку! – сказал Лямин.

Шкаликов подышал в стаканчик, сделал суровое лицо и воинственно запрокинул тощий кадык.

Возвращались всё в том же автобусе. На жестяном листе, где прежде стоял гроб, Полуян обнаружил свою кепку. Это показалось ему дурной приметой, и он побледнел, отчего-то вспомнив, что по утрам у него иногда сильно стучит в ушах, а при этом в правом боку точно отдает иголкой... «Всё, бросаю курить: перехожу на легкие, а потом совсем... И бег, бег по утрам», – пообещал он себе.

Поминки были похожи на сотни других. Стол, сдвинутый из трех других столов, тянулся через всю комнату. Закуски, рюмки, разномастные стулья, сбежавшиеся со всей квартиры. Долго рассаживались, двигались, снова вставали. Кто-то кого-то пропускал и через кого-то переходил. Разбили неудачно стоявшую салатницу. Перед фотографией поставили рюмку и накрыли ее куском черного хлеба.

– Куда чокаться лезешь? Не свадьба! – внушили Леванчуку.

О покойном сказали множество слов, которых никогда бы не сказали ему при жизни. Недостатки стали достоинствами, даже хамство, свойственное ему, что греха таить, стало твердостью и бескомпромиссностью.

Но к концу поминок продолжительность страдания так всех утомила, что, словно сами собой, прозвучали два-три анекдота, принятые всеми благосклонно. Вдова засмеялась было вместе со всеми, но, спохватившись, что теперь смеяться нельзя, виновато сказала: «Ему это было бы приятно!»

Сестра жены, рыдавшая очень искренно и безутешно, прервалась, чтобы сделать замечание ребенку, поставившему стакан на полировку.

Разговор за столом распался на несколько отдельных островков. На одном островке царствовал Лямин, на другом томная сестра жены, на третьем говорливая соседка с нижнего этажа, которую позвали помочь приготовить стол.

Прошел еще где-то час, и, устав от сидения, гости разбрелись по квартире.

Молоденький Леванчук с непривычки выпил слишком много, и его развезло. Прохаживаясь по комнате, он машинально стучал себя пальцами по боковой части груди – там что-то глухо отзывалось. Некоторое время он прислушивался к этому звуку, потом же понял, что это ребра, а, значит, скелет. У него внутри скелет. Эта мысль, в, общем, очевидная, никогда прежде не приходила ему. Нет, то, что у других есть скелеты, он отлично себе представлял, равно как и то, что другие умрут, но что это произойдет с ним... Это мысль поразила, испугала.

Он живо представил себе, как станет лежать в гробу, как станут ползать черви, как после останется от него один скелет с бочонком ребер, прикрепленных к позвоночнику. Вообразил он себе это очень красочно, и, представляя, знал, что все так и будет, но одновременно все в нем сопротивлялось смерти, не допускало, что умрет и исчезнет. Быть не может, что это произойдет именно с ним. Не сумев сдержать в себе этого ужасного чувства, он бросился на кухню и встретил там Полуяна, горячо втолковывавшего что-то сестре жены.

Та курила, слушала и щурилась от дыма.

– У меня скелет... Понимаешь, скелет и, значит, я тоже буду там лежать, – крикнул Леванчук.

Полуян с досадой оглянулся на него:

– М-м-м... Где лежать?

– В гробу! Лежать и... и разлагаться!

Полуян погрозил ему пальцем:

– М-м-м... Не надо, ты лучше пей!

– Да не хочу я пить!

– М-м-м... Знаешь, иди-ка ты отсюда!

Леванчук повернулся и, задевая худыми запястьями за обои, пошел в комнату. Он поспел как раз в момент, когда Фридман – не пьяный и не трезвый, а скорее благородно остекленевший – прощался с матерью покойного.

– А, Игорек... Пошел уже?.. Как же теперь без Гриши? Как же? – мать, встав, неловким движением пригребла к себе Фридмана за затылок и стала с ним вместе раскачиваться, как прежде раскачивалась с покойником.