— Вы хотите, чтобы вас судили за оставление противнику раненного полковника Тарасова? — Нарышев тоже не спешил упоминать ведомственную принадлежность погибшего. Мог бы и соврать.

— Нет! — внезапно я понимаю, что это не простая угроза. Стоит им что — либо заподозрить, и меня вывернут наизнанку. — Но я выполнял его приказ!

— Мы Вам верим! — в этом его «верим» прозвучало неприкрытое «пока верим». — Поэтому стройте личный состав!

— Есть! — в подчёркнутом испуге не так много наигранности. Захоти они отправить меня на нары, и никакие свидетельские показания уже не помогут. Майор Фадеев тоже не собирается протестовать.

— Группа, строиться! Рюкзаки перед собой.

— Раненых тоже…

— Что??? — оказывается, во мне, кроме усталости остался ещё изрядный запас злости. Рука совершенно непроизвольно дёрнулась к оружию. Но, наверное, я ослышался.

— Рюкзаки раненых и их разгрузки тоже! — усмехнулся Нарышев.

— Все вещи выложить! — и уже подходя к машинам: — Живее орлы, живее!

Измотанные, изодранные, злые, как черти, бойцы, матерясь, принялись выполнять отданную команду со всевозможной поспешностью. Они ведь не хуже моего понимали, что дорога каждая минута. Нарышев же и сотоварищи за время, пока спецназовцы выкладывали свои вещи, услышали о себе много «хорошего», но ни одним словом, ни одной репликой, ни одним косым взглядом не выдали своего хорошего слуха. Почему они так поступили, вариантов было всего два: первый — они сами не единожды бывали в передрягах; и второй (который мог вытекать из первого) — только что вышедшим из тяжелого боя разведчикам поперёк горла лучше не становиться. Шмон начался, когда последний рюкзак был перевёрнут и на землю высыпалось его содержимое. Хорошо, хоть затянулся он ненадолго и в одежде «прокурорские» ни у кого не шарили, но они заглянули в кузов машины, осмотрели носилки и раненых, перетряхнули все лежавшие на земле рюкзаки, брезгливо поморщились, проходя мимо окровавленной разгрузки Довыденко. На какое-то мгновение действительно стало плевать: найдут — не найдут. Обещание, данное погибшему полковнику — это одна чаша весов, а на другой тяжелораненый разведчик и его жизнь, возможно зависящая от минут или даже секунд. Пусть заглянут в карман разгрузки, найдут, и мы наконец-то тронемся в ПВД, но не заглянули, не нашли. Обыск закончился.

— Можешь грузиться! — на лицах лёгкое разочарование, словно ничего особого и не произошло.

— Вы видели, чтобы Тарасов что-либо забирал на захваченной вами базе? — Нарышев наконец-то проявил хоть какие-то эмоции. — Какой-нибудь предмет?

— Нет, — снова принесшее мне боль качание головой. — В одно из помещений входил только он. — И уже работая на опережение: — Подрыв производил тоже самостоятельно, — разъясняя, как младенцам, — один, без посторонней помощи. Даже тротил тащить бойца не взял. Всё сам.

— Это он может!

— Мог, — невольно добавляю я, и вижу, как на лице одного из них появляется сомневающаяся усмешка. Они сомневаются в его гибели. Но усмешка кажется горькой… Что их ждёт за провал операции?

— Возможно, то, что вы ищете, осталось или уничтожено во взорванном помещении? — я пытаюсь дать зацепку, уводящую их в никуда и вместе с тем дающую им надежду.

— Да, такое возможно, — Нарышев согласно кивает, и я понимаю, что у него нет ни малейшей веры в такой вариант развития событий.