О свободе мечтают, к ней стремятся, ее ласково называют свободкой, как больницу – больничкой. «Ты начальничек, ключик-чайничек, отпусти на волю – может, скурвилась, может, ссучилась на свободке дроля». Т.е. на воле надо побывать, чтобы проинспектировать дролю, спасти ее душу для блатного мира, а то вдруг она скурвилась, сука, ссучилась, курва… Свободка существует для того, чтобы поехать в город Сочи, эту блатную мекку, которая в годы блатного триумфа стала еще и культурной: Кинотавр-шминотавр, с шашлычками, с пляжными фотосессиями… Шикарнейшая жизнь. Сочи – место, где жизнь шикарна. «Короче, я звоню из Сочи». Никакого другого содержания в цитируемой песне нет, как нет никакого смысла в знаменитом блатном жесте, называемом пальцовкой. Правда, на языке глухонемых это означает букву Ы. Блатные стоят друг перед другом и пальцуют, восторгаясь собой: «Ы, ы, ыыы!» Я звоню из Сочи! Это само по себе уже музыка. Мир блатной субкультуры – в его фольклорном отражении – состоит из двух полюсов: на севере – запретка, снега, срока огромные, а на юге – Сочи, сочный город, в котором «ч» надо произносить с особо влажной смачностью. С особым цинизмом. Свобода в этом мире – то, что позволяет поехать в Сочи, а потом опять что-нибудь украсть, кого-нибудь убить… Свободка – мечта того, у кого ее нет. Когда блатные стали править шестой частью суши, они воцарили на ней свою систему ценностей, а на трон посадили свободу.

Конечно, она нравилась и остальным великим утопистам – люди, придумавшие триаду «Свобода, равенство, братство», в советских лагерях не сидели. Однако Марина Цветаева все равно их заклеймила за «тройную ложь свободы, равенства и братства»: действительно ложь и действительно тройная. О том, что у человека мыслящего и тем более творческого не может быть никакой свободы, подробно писал Синявский в «Мыслях врасплох»: несвободен поэт. Несвободен влюбленный. Эту же мысль любил повторять Пастернак – Мандельштаму он так и сказал: «Вам нужна свобода, а мне - несвобода». Это вовсе не значит, что Пастернаку был необходим государственный патронаж. Это говорит лишь о его пристрастии к «хору затверженных движений», к творческой самодисциплине, труду – и о ненависти к абсолютизации такого понятия, как свобода. Абсолютизировать ее – значит превращать в цель. А она – средство.

В этом и разница между, допустим, маратовско-робеспьеровским пониманием свободы – и ее же версией в девяностые, в России, а потом и в СНГ. Свобода сделалась самодельна, отменила дисциплину и само понятие ценностей, а восторжествовав – принялась рушить все, что было построено при подлой, проклятой советской власти. Блатные умеют и любят переводить стрелки – и вот уже в истинной приблатненности стали обвинять эту самую советскую власть, которая, мол, была одним сплошным ГУЛАГом, где вертухаи-начальнички угнетали народ, сами будучи заблатненными с головы до ног… Советская власть стала восприниматься как блатная – тогда как блатные манеры демонстрировали как раз ее враги. Один диссидент, посидевший при Андропове, на полном серьезе объяснял мне, что блатной закон лучше, гуманнее произвола администрации – точно так же, как любой рынок лучше государственного диктата. А государство – это и есть диктат. Глубоко, глубоко угнездился ты, Фуко!

У меня о советской власти другое представление. Я вообще долго не мог понять – что определяет разницу в убеждениях людей, часто сходных, практически неотличимых по возрасту, опыту, темпераменту? Все одинаково, и вместе с тем один любит либералов, а другой отворотясь не наплюётся, слыша их звонкие раннеперестроечные имена.